Однажды была земля. (1976. «Прощание с Матерой» В. Распутина). В. Г. Распутин Прощание с Матерой

В этой статье мы обратимся к творчеству выдающегося писателя XX века - Валентина Григорьевича Распутина. А точнее, мы разберем программную повесть автора и ее краткое содержание по главам. «Прощание с Матерой», как вы убедитесь, - произведение с глубоким нравственно-философским смыслом.

О книге

Повесть увидела свет в 1976 году. В центре сюжета - деревенская жизнь. Но Распутин описал не просто идиллическую картину и прелести русской природы, он затронул куда более острые темы. Перед читателем предстает картина гибели деревни. Вместе с исчезновением места, где жило не одно поколение людей, уходит и память о предках, связь с корнями. Распутин изображает постепенную деградацию человека, стремление к новому в ущерб старому. По мнению автора, разрушение нравственности и природы в угоду индустриализации неминуемо приведет человечество к гибели. Именно эту идею иллюстрирует повесть «Прощание с Матерой».

Краткое содержание по главам: «Прощание с Матерой»

Матера - название деревни и острова, на котором она расположена. Но недолго осталось жить поселению - вскоре его должны затопить. Весна. Многие семьи разъехались, другие не стали сажать огороды и засеивать поля. Да и дома запустили: не белят, не прибираются, увозят из них вещи.

Только старики живут прежней жизнью, как будто никуда и не собираются уезжать. Вечерами они собираются вместе и подолгу беседуют. Деревня многое пережила, были хорошие и плохие времена. Однако неизменно люди рождались и умирали, жизнь не останавливалась ни на минуту. Но теперь осенью достроят плотину для электростанции, вода поднимется и затопит Матеру.

Главы 2-3

Повесть «Прощание с Матерой» (краткое содержание по главам в частности) рассказывает о вечерах за чаем, что проводили деревенские старухи. Собирались у самой старой - Дарьи. Несмотря на возраст, она была высокой и справной, вела хозяйство и справлялась с немалой работой. Ее сын с невесткой успели уехать и теперь изредка навещали Дарью.

Приходила сюда и Сима, поселившаяся в Матере всего лет десять назад. Прозвали ее Московишной за то, что рассказывала про то, как видела Москву. Судьба у нее была тяжелая. К тому же родилась у нее немая девочка. А к старости остался на ее попечении внук Колька. Из-за того, что у Симы нет своего дома, ее должны отправить в дом престарелых и забрать внука. Но старушка всячески пытается отсрочить этот момент.

Пожилых Настасью и Егора, подписавших переезд в город, постоянно торопят, просят быстрее съехать.

Начали разбирать кладбище: спиливать тумбочки, убирать памятники. Это вызвало у стариков праведный гнев. Богодул даже обозвал работников «чертями».

Главы 4-5

Большое внимание представителям старшего поколения уделяет Валентин Распутин. «Прощание с Матерой» (краткое содержание по главам позволяет в этом убедиться) изобилует подобным персонажами. Один из них - Богодул. Никто не помнил, как старик появился в деревне. Одно время он был менялой, периодически привозил в Матеру товары, а потом остался здесь насовсем. Богодул выглядел глубоким стариком, но с годами не менялся.

Он не собирается покидать деревню - живых топить право не имеют. Однако его беспокоит то, как он будет оправдываться перед предками за разрушение Матеры. Богодул считает, что он назначен присматривать за деревней, и если ее затопят - вина на нем.

Приезжает Павел, сын Дарьи. Он рассказывает о поселке, куда переселяют деревенских. Оказывается, что это место совершенно не приспособлено для крестьянской жизни.

Главы 6-7

Продолжаем описывать краткое содержание по главам («Прощание с Матерой). Распутин вносит в свое произведение и мифологические образы. Так, по ночам появляется Хозяин леса - небольшой зверек, ни на кого не похожий. Ему ведомо все, что происходит деревне, обо всех известно, но его самого никто никогда не видел. Хозяин предчувствует скорый конец Матеры и своего существования, но покорно принимает это. А еще он точно знает, что вместе с ним погибнет и Богодул.

Проходит Троица, и уезжают Егор с Настасьей. Им приходится бросить утварь - все, что нажито за долгие годы. Старики, словно потерянные, ходят по избе. На прощанье Настасья просит Дарью приглядеть за и отдает ключи от дома.

Главы 8-9

Петруха сжигает свою избу - та же судьба ждет дома и остальных материнцев.

Визиты Павла становятся редкими. Теперь он назначен бригадиром в совхозе - работы сильно прибавилось. Недоумевал Павел относительно постройки нового поселка - несуразного, странного, не для людской жизни. Не понимал он и то, почему нужно перебираться жить именно в него. И все чаще посещали воспоминания об ухоженной Матере, в которой прожило несколько поколений его предков.

Главы 10-11

Изображается разрушение не только деревни, но и человеческих жизней в повести «Прощание с Матерой». Краткое содержание по главам (анализ произведения может это подтвердить) рисует изломанную жизнь Катерины, оставшейся после сожжения дома с сыном Петрухой на улице. У героини не осталось ничего от прежнего быта. Да и вина за неправильно воспитанного сына оказывается на ее плечах.

Наступление сенокоса словно возродило Матеру. Деревня вновь ожила. Жизнь вернулась в привычное русло, и работалось людям с невероятной радостью.

Главы 12-13

Начинаются дожди. К Дарье приезжает Павел с Андреем, младшим сыном. Представитель молодого поколения не сожалеет о необходимости покидать Матеру. Наоборот, он рад возможности посмотреть мир, попробовать себя в другом деле. Андрей уверен, что человек должен сам распоряжаться своей жизнью. Выясняется, что он собирается участвовать в затоплении деревни.

Приезжает председатель из района Пасенный и требует, чтобы к середине сентября (всего через каких-то полтора месяца) деревня была очищена от всех построек. Поэтому рекомендуется сейчас начинать поджигать пустые дома.

Главы 14-15

Конфликт старшего и младшего поколений - одна из основных тем повести «Прощание с Матерой». Краткое содержание по главам подробно расписывает отношения Дарьи с внуком. Андрей убежден в том, что человек сам управляет своей судьбой. Он уверен в том, что будущее за техникой и за прогрессом, а о прошлом можно и забыть. Дарья же жалеет современного человека, который губит себя, обрывая связь со своими корнями, с природой.

Павла вызывают на работу - один из его подчиненных спьяну сунул в станок руку, и отвечать за это бригадиру. Вслед за отцом уезжает и Андрей.

Главы 16-17

Далее рассказывает о прибытии группы городских жителей краткое содержание по главам. «Прощание с Матерой» - произведение, указывающее на бездоходность и безнравственность людей, утративших связь с прошлым. Именно поэтому городские, приехавшие сжигать деревенские постройки, изображаются как разнузданные и бездушные существа. Их поведение до смерти пугает всех жителей Матеры.

Деревенские потихоньку начинают собираться, а по округе вспыхивают пожары. Первой жертвой стала мельница. Из материнских особое старание в разрушениях принимает Петруха. Катерина мучается и не знает, как ей реагировать на действия сына.

Главы 18-19

Заканчиваются уборка хлеба и сбор урожая. Городские уезжают обратно, напоследок устраивая жуткую драку. Деревенские на знали, куда деть собственный урожай - увозили понемногу, но его не убывало. Пришлось продавать. Началась перевозка скотины.

Краткое содержание по главам («Прощание с Матерой») изображает картину постепенно угасающей жизни. Пустеет понемногу деревня. И только старики не желают покидать дома, беспокоятся о могилках, которые придется затопить - а на такое способны только нелюди. Дарья идет на кладбище, думая о том, что теперь ее правнуки, утратив связь с корнями, даже не будут знать, зачем появились на свет.

Главы 20-22

Подходит к концу повесть «Прощание с Матерой» (краткое содержание по главам). Автор рисует картину запустения - не осталось в деревне строений, кроме барака Богодула, где теперь собрались старухи и внучек Симы. Вернулась и Настасья - ее старик не пережил переезда.

Павел решает вернуться за оставшимися через два дня. Но начальник Воронцов отправляет его в ночь на Матеру - завтра комиссия, и на острове не должно быть ни одного человека.

Павел, Петруха и Воронцов садятся в катер и отплывают. Их накрывает облако густого тумана, в котором ничего невозможно разглядеть. Туманом накрывает и Матеру.

И опять наступила весна, своя в своем нескончаемом ряду, но последняя для Матёры, для острова и деревни, носящих одно название. Опять с грохотом и страстью пронесло лед, нагромоздив на берега торосы, и Ангара освобожденнo открылась, вытянувшись в могучую сверкающую течь. Опять на верхнем мысу бойко зашумела вода, скатываясь по речке на две стороны; опять запылала по земле и деревьям зелень, пролились первые дожди, прилетели стрижи и ласточки и любовно к жизни заквакали по вечерам в болотце проснувшиеся лягушки. Все это бывало много раз, и много раз Матёра была внутри происходящих в природе перемен, не отставая и не забегая вперед каждого дня. Вот и теперь посадили огороды – да не все: три семьи снялись еще с осени, разъехались по разным городам, а еще три семьи вышли из деревни и того раньше, в первые же годы, когда стало ясно, что слухи верные. Как всегда, посеяли хлеба – да не на всех полях: за рекой пашню не трогали, а только здесь, на острову, где поближе. И картошку, моркошку в огородах тыкали нынче не в одни сроки, а как пришлось, кто когда смог: многие жили теперь на два дома, между которыми добрых пятнадцать километров водой и горой, и разрывались пополам. Та Матёра и не та: постройки стоят на месте, только одну избенку да баню разобрали на дрова, все пока в жизни, в действии, по-прежнему голосят петухи, ревут коровы, трезвонят собаки, а уж повяла деревня, видно, что повяла, как подрубленное дерево, откоренилась, сошла с привычного хода. Все на месте, да не все так: гуще и нахальней полезла крапива, мертво застыли окна в опустевших избах и растворились ворота во дворы – их для порядка закрывали, но какая-то нечистая сила снова и снова открывала, чтоб сильнее сквозило, скрипело да хлопало; покосились заборы и прясла, почернели и похилились стайки, амбары, навесы, без пользы валялись жерди и доски – поправляющая, подлаживающая для долгой службы хозяйская рука больше не прикасалась к ним. Во многих избах было не белено, не прибрано и ополовинено, что-то уже увезено в новое жилье, обнажив угрюмые пошарпанные углы, и что-то оставлено для нужды, потому что и сюда еще наезжать, и здесь колупаться. А постоянно оставались теперь в Матёре только старики и старухи, они смотрели за огородом и домом, ходили за скотиной, возились с ребятишками, сохраняя во всем жилой дух и оберегая деревню от излишнего запустения. По вечерам они сходились вместе, негромко разговаривали – и все об одном, о том, что будет, часто и тяжело вздыхали, опасливо поглядывая в сторону правого берега за Ангару, где строился большой новый поселок. Слухи оттуда доходили разные.

Тот первый мужик, который триста с лишним лeт назад надумал поселиться на острове, был человек зоркий и выгадливый, верно рассудивший, что лучше этой земли ему не сыскать. Остров растянулся на пять с лишним верст и не узенькой лентой, а утюгом, – было где разместиться и пашне, и лесу, и болотцу с лягушкой, а с нижней стороны за мелкой кривой протокой к Матёрe близко подчаливал другой остров, который называли то Подмогой, то Подногой. Подмога – понятно: чего нe хватало на своей земле, брали здесь, а почему Поднога – ни одна душа бы не объяснила, а теперь не объяснит и подавно. Вывалил споткнувшийся чей-то язык, и пошло, а языку, известно, чем чудней, тем милей. В этой истории есть еще одно неизвестно откуда взявшееся имечко – Богодул, так прозвали приблудшего из чужих краев старика, выговаривая слово это на хохлацкий манер как Бохгодул. Но тут хоть можно догадываться, с чего началось прозвище. Старик, который выдавал себя за поляка, любил русский мат, и, видно, кто-то из приезжих грамотных людей, послушав его, сказал в сердцах: богохул, а деревенские то ли не разобрали, то ли нарочно подвернули язык и переделали в богодула. Так или не так было, в точности сказать нельзя, но подсказка такая напрашивается.

Деревня на своем веку повидала всякое. Мимо нее поднимались в древности вверх по Ангаре бородатые казаки ставить Иркутский острог; подворачивали к ней на ночевку торговые люди, снующие в ту и другую стороны; везли по воде арестантов и, завидев прямо по носу обжитой берег, тоже подгребали к нему: разжигали костры, варили уху из выловленной тут же рыбы; два полных дня грохотал здесь бой между колчаковцами, занявшими остров, и партизанами, которые шли в лодках на приступ с обоих берегов. От колчаковцев остался в Матёре срубленный ими на верхнем краю у голомыски барак, в котором в последние годы по красным летам, когда тепло, жил, как таракан, Богодул. Знала деревня наводнения, когда пол-острова уходило под воду, а над Подмогой – она была положе и ровней – и вовсе крутило жуткие воронки, знала пожары, голод, разбой.

Была в деревне своя церквушка, как и положено, на высоком чистом месте, хорошо видная издали с той и другой протоки; церквушку эту в колхозную пору приспособили под склад. Правда, службу за неимением батюшки она потеряла еще раньше, но крест на возглавии оставался, и старухи по утрам слали ему поклоны. Потом и кроет сбили. Была мельница на верхней носовой проточке, специально будто для нее и прорытой, с помолом хоть и некорыстным, да нeзаемным, на свой хлебушко хватало. В последние годы дважды на неделе садился на старой поскотине самолет, и в город ли, в район народ приучился летать по воздуху.

Вот так худо-бедно и жила деревня, держась своего мeста на яру у левого берега, встречая и провожая годы, как воду, по которой сносились с другими поселениями и возле которой извечно кормились. И как нет, казалось, конца и края бегущей воде, нeт и веку деревне: уходили на погост одни, нарождались другие, заваливались старые постройки, рубились новые. Так и жила деревня, перемогая любые времена и напасти, триста с лишним годов, за кои на верхнем мысу намыло, поди, с полверсты земли, пока не грянул однажды слух, что дальше деревне не живать, не бывать. Ниже по Ангаре строят плотину для электростанции, вода по реке и речкам поднимется и разольется, затопит многие земли и в том числе в первую очередь, конечно, Матёру. Если даже поставить друг на дружку пять таких островов, все равно затопит с макушкой, и места потом не показать, где там силились люди. Придется переезжать. Непросто было поверить, что так оно и будет на самом деле, что край света, которым пугали темный народ, теперь для деревни действительно близок. Через год после первых слухов приехала на катере оценочная комиссия, стала определять износ построек и назначать за них деньги. Сомневаться больше в судьбе Матёры не приходилось, она дотягивала последние годы. Где-то на правом берегу строился уже новый поселок для совхоза, в который сводили все ближние и даже не ближние колхозы, а старые деревни решено было, чтобы не возиться с хламьем, пустить под огонь.

Но теперь оставалось последнее лето: осенью поднимется вода.

Старухи втроем сидели за самоваром и то умолкали, наливая и прихлебывая из блюдца, то опять как бы нехотя и устало принимались тянуть слабый, редкий разговор. Сидели у Дарьи, самой старой из старух; лет своих в точности никто из них не знал, потому что точность эта осталась при крещении в церковных записях, которые потом куда-то увезли – концов не сыскать. О возрасте старухи говорили так:

– Я, девка, уж Ваську, брата, на загорбке таскала, когда ты на свет родилась. – Это Дарья Настасье. – Я уж в памяти находилась, помню.

– Ты, однако, и будешь-то года на три меня постаре.

– Но, на три! Я замуж-то выходила, ты кто была – оглянись-ка! Ты ишо без рубашонки бегала. Как я выходила, ты должна, поди-ка, помнить.

– Я помню.

– Ну дак от. Куды тебе равняться! Ты супротив меня совсем молоденькая.

Третья старуха, Сима, не могла участвовать в столь давних воспоминаниях, она была пришлой, занесенной в Матёру случайным ветром меньше десяти лет назад, – в Матёру из Подволочной, из ангарской же деревни, а туда – откуда-то из-под Тулы, и говорила, что два раза, до войны и в войну, видела Москву, к чему в деревне по извечной привычке не очень-то доверять тому, что нельзя проверить, относились со смешком. Как это Сима, какая-то непутевая старуха, могла видеть Москву, если никто из них не видел? Ну и что, если рядом жила? – в Москву, поди, всех подряд не пускают. Сима, не злясь, не настаивая, умолкала, а после опять говорила то же самое, за что схлопотала прозвище «Московишна». Оно ей, кстати, шло: Сима была вся чистенькая, аккуратная, знала немного грамоте и имела песенник, из которого порой под настроение тянула тоскливые и протяжные песни о горькой судьбе. Судьба ей, похоже, и верно досталась не сладкая, если столько пришлось мытариться, оставить в войну родину, где выросла, родить единственную и ту немую девчонку и теперь на старости лет остаться с малолетним внучонком на руках, которого неизвестно когда и как поднимать. Но Сима и сейчас не потеряла надежды сыскать старика, возле которого она могла бы греться и за которым могла бы ходить – стирать, варить, подавать. Именно по этой причине она и попала в свое время в Матёру: услышав, что дед Максим остался бобылем и выждав для приличия срок, она снялась из Подволочной, где тогда жила, и отправилась за счастьем на остров. Но счастье не вылепилось: дед Максим заупрямился, а бабы, не знавшие Симу как следует, не помогли: дед хоть никому и не надобен, да свой дед, под чужой бок подкладывать обидно. Скорей всего деда Максима напугала Валька, немая Симина девка, в ту пору уже большенькая, как-то особенно неприятно и крикливо мычавшая, чего-то постоянно требующая, нервная. По поводу неудавшегося сватовства в деревне зубоскалили: «Хоть и Сима, да мимо», но Сима не обижалась. Обратно в Нодволочную она не поплыла, так и осталась в Матёре, поселившись в маленькой заброшенной избенке на нижнем краю. Развела огородишко, поставила кросна и ткала из тряпочных дранок дорожки для пола – тем и пробавлялась. А Валька, пока она жила с матерью, ходила в колхоз.

Матеру, и остров и деревню, нельзя было представить без этой
лиственницы на поскотине. Она возвышалась и возглавлялась среди всего
остального, как пастух возглавляется среди овечьего стада, которое
разбрелось по пастбищу. Она и напоминала пастуха, несущего древнюю
сторожевую службу. Но говорить "она" об этом дереве никто, пускай пять раз
грамотный, не решался; нет, это был он, "царский листвень" - так вечно,
могуче и властно стоял он на бугре в полверсте от деревни, заметный почти
отовсюду и знаемый всеми. И так, видно, вознесся он, такую набрал силу, что
решено было в небесах для общего порядка и размера окоротить его - тогда и
грянула та знаменитая гроза, в которую срезало молнией "царскому лиственю"
верхушку и кинуло ее на землю. Без верхушки листвепь присел и потратился, но
нет, не потерял своего могучего, величавого вида, стал, пожалуй, еще
грозней, еще непобедимей. Неизвестно, с каких пор жило поверье, что как раз
им, "царским лиственем", и крепится остров к речному дну, одной общей земле,
и покуда стоять будет он, будет стоять и Матера. Не в столь еще давние
времена по большим теплым праздникам, в Пасху и Троицу, задабривали его
угощением, которое горкой складывали у корня и которое потом собаки же,
конечно, и подбирали, но считалось: надо, не то листвень может обидеться.
Подати эти при новой жизни постепенно прекратились, но почтение и страх к
наглавному, державному дереву у старых людей по-прежнему оставались. На это,
верно, имели свои причины.
Толстые огромные ветви отходили у "царского лиственя" от ствола не
вверх наискосок, как обычно, а прямо в стороны - будто росли вбок
самостоятельные деревья. Самая нижняя такая ветка одиноко висела метрах в
четырех от земли и издавна звалась "Пашиным суком": когда-то на нем
повесилась сглупа от несчастной любви молодая материнская девка Паша.
Колчаковцы, захватив остров, слыхом не слыхали про Пашу, однако сук ее
сумели как-то распознать и именно на нем, не на каком другом, вздернули двух
своих же, из собственного воинства, солдат. Чем они провинились, толком в
Матере никто не знал. Весь день, наводя небывалую жуть на старых и малых,
торчали висельцы на виду у деревни, пока мужики не пошли и не попросили ради
ребятишек вынуть их из петли. Мертвых, их предали тогда еще и другой казни:
сбросили с яра в Ангару.
И последняя, уже совсем безвинная смерть случилась под "царским
лиственем" после войны: все с того же "Пашиного сука" оборвался и
захлестнулся мальчишка, Веры Носаревой сын. Только после того, а надо бы
куда раньше, догадались мужики отсечь сук, а ребятишки сожгли его.
Вот сколько всяких историй связано было с "царским лиственем".
За век свой он наровнял так много хвои и шишек, что земля вокруг
поднялась легким, прогибающимся под ногой курганом, из которого и выносился
могучий, неохватный одними руками ствол. О него терлись коровы, бились
ветры, деревенские парни приходили с тозовкой и стреляли, сшибая наросты
серы, которой потом одаривали девок,- и кора со временем сползла, листвень
оголился и не способен был больше распускать по веснам зеленую хвою. Слабые
и тонкиe, дальние, в пятом-шестом колене, сучки отваливались и опадали. Но
то, что оставалось, становилось, казалось, еще крепче и надежней,
приваривалось навеки. Ствол выбелился и закостенел, его мощное разлапистое
основание, показывающее бугры корней, вызванивало одну твердь, без всякого
намека на трухлявость и пустоту. Со стороны, обращенной к низовьям, как бы
со спины, листвень издавна имел широкое, чуть втиснутое внутрь дуплистое
корявое углубление - и только, все остальное казалось цельным и литым.
А неподалеку, метрах в двадцати ближе к Ангаре, стояла береза, все еще
зеленеющая, дающая листву, но уже старая и смертная. Лишь она решилась
когда-то подняться рядом с грозным "царским лиственем". И он помиловал ее,
не сжил. Быть может, корни их под землей и сходились, знали согласие, но
здесь, на виду, он, казалось, выносил случайную, заблудшую березу только из
великой и капризной своей милости.
И вот настал день, когда к нему, к "царскому лиственю", подступили
чужие люди. Это был уже не день, а вечер, солнце село, и на остров
спускались сумерки. Люди эти возвращались со своей обычной работы, которую
они исполняли на Матере добрых две недели. И как ни исправно, как ни
старательно они исполняли ее, время шло еще быстрей, сроки подгоняли.
Приходилось торопиться. Работа у этих людей имела ту особенность, что ее
можно было иной раз развести как следует, расшуровать, а затем она могла
продолжаться самостоятельно. Вот почему уже под ночь два мужика с
прокопченными сверх меры, дублеными лицами свернули с дороги и приблизились
к дереву.
Тот, что шел первым, с маху, пробуя листвень, стукнул обухом топора о
ствол и едва удержал топор, с испугом отдернув голову,- с такой силой он
спружинил обратно.
- Ого! - изумился мужик.- Зверь какой! Мы тебе, зверю... У нас дважды
два - четыре. Не таких видывали.
Второй, постарше, держал в руках канистру и, поглядывая на деревню,
зевал. Он был в высоких болотных сапогах, которые при ходьбе неприятно, с
резиновым взвизгом, шоркали. При той работе, которую творил их хозяин,
сапоги казались несуразными, погубленными совершенно понапрасну, и как
терпели в них ноги, было непонятно. Для воды, по крайней мере, они уже не
годились: на том и другом темнели дырки.
Мужики обошли вокруг ствола и остановились напротив дуплистого
углубления. Листвень вздымался вверх не прямо и ровно, а чуть клонясь,
нависал над этим углублением, точно прикрывая его от посторонних глаз. Тот,
что был с топором, попробовал натесать щепы, но топор на удивление
соскальзывал и, вызваниваясь, не мог вонзиться и захватить твердь, оставляя
на ней лишь вмятины. Мужик оторопело мазнул по дереву сажной верхонкой,
осмотрел на свет острие топора и покачал головой.
- Как железное,- признал он и опять ввернул непонятную арифметическую
угрозу:- Нич-че, никуда не денешься. У нас пятью пять - двадцать пять.
Он отбросил в сторону бесполезный топор и взялся собирать и ломать
ногами валявшиеся кругом сучья, складывая их крест-накрест под дуплистой
нишей. Товарищ его молча, все с той же позевотой, полил из канистры ствол
бензином и остатки побрызгал на приготовленный костерок. Оставил позадь себя
канистру и чиркнул спичку. Огонь тотчас схватился, поднялся и захлестнул
ствол.
- Вот так,- удовлетворенно сказал разговорчивый мужик, подбирая с земли
топор.- Посвети-ка, а то темно стало. Мы темно не любим.
И они направились в деревню, пошли ужинать и ночевать, уверенные, что,
покуда они будут спать, огонь станет делать свое дело. Когда они уходили, он
так ярко спеленал всю нижнюю часть могучего лиственя, так хватко и жорко
рвался вверх, что сомневаться в нем было бы совестно.
Но утром, когда они шли на нижний край острова, где еще оставалась
работа, листвень как ни в чем не бывало стоял на своем месте.
- Гляди-ка ты! - удивился тот же мужик.- Стоит! Ну постой, постой...-
Это был веселый мужик, он баском пропел:- "Ты постой, постой, красавица моя,
дай мне наглядеться вдоволь на тебя".
Однако глядеть на него он не собирался. Вскоре после обеда пожогщики,
это были они, вернулись к лиственю всей командой - пять человек. Снова
ходили они вокруг дерева, трогали его топорами, пытались рубить и оставляли
эти попытки: топоры, соскребая тонкую гарь, отскакивали от ствола, как от
резины.
- Ну зверь! - с восхищением щурился на листвень веселый мужик.- На
нашего хозяина похожий.- Он имел в виду Богодула.- Такой же ненормальный.
Нет чтоб добром сгореть, людей не мучить. Все равно ведь поддашься. У нас
шестью шесть - тридцать шесть.
- Плюнуть на него,- неуверенно предложил, косясь на бригадира, второй
вчерашний знакомец лиственя - в болотных сапогах.- К чему нам дочиста все
соскребать!
Бригадир, по стати самый невзрачный из всех, но с усиками, чтобы не
походить на мальчишку, задрал вверх голову:
- Здоровый, зараза! Не примут. Надо что-то делать.
- Пилу надо.
- Пилой ты его до морковкиного заговенья будешь ширкать. Тут пилу по
металлу надо.
- Я говорю про бензопилу.
- Не пойдет. Ишь че: ширше...- следовало непечатное слово.- Для него
твоя бензопила - что чикотка.
Один из тех, кто не был накануне возле лиственя, поднял с земли тонкую
горелую стружку и понюхал ее.
- Что зря базарить?! - с усмешкой сказал он.- Нашли закавыку! Гольное
смолье. Посмотрите. Развести пожарче, и пыхнет как миленький.
- Разводили же вчера.
- Плохо, значит, разводили. Горючки надо побольше.
- Давай попробуем еще. Должна загореться.
Болотные сапоги отправили на берег к бочке с бензином, остальные
принялись подтаскивать с упавшей городьбы жерди, рубить их и обкладывать
листвень высокой, в рост человека, клеткой, и не в одну, а в две связи.
Внутрь натолкали бересты, до голого тела ободрав березу, и мелкие сучья. К
тому времени был доставлен бензин - не жалея, полили им вокруг весь ствол и
снизу, от земли, подожгли. Огонь затрещал, скручивая бересту, пуская черный,
дегтярный дым, и вдруг разом пыхнул, на мгновение захлебнулся своим широким
дыхом и взвился высоким разметным пламенем. Мужики, отступая, прикрывали
лица верхонками.
- Как дважды два - четыре,- победно крикнул тот, веселый...
Но он опять поторопился радоваться. Огонь поплясал, поплясал и начал,
слизнув бензин, сползать, отделяться от дерева, точно пылал вокруг воздух, а
листвень под какой-то надежной защитной броней оставался невредимым.
Через десять минут огонь сполз окончательно, занялись с треском сухие
жерди, но они горели сами по себе, и огонь от них к "царскому лиственю" не
приставал, только мазал его сажей.
Скоро догорели и жерди. Новые таскать было бессмысленно. Мужики
ругались. А дерево спокойно и величественно возвышалось над ними, не
признавая никакой силы, кроме своей собственной.
- Надо завтра бензопилой все-таки попробовать,- согласился бригадир,
только что уверявший, что для такой твердыни и махины бензопила не годится.
И опять, уже громче, уверенней, прозвучали отступные слова:
- Плюнуть на него - и дело с концом! Пускай торчит - хрен с ним! Кому
он помешал! Вода-то, где будет?! Деревню надо убирать, а мы тут с этим
связались...
- Все бы плевали! - разозлился бригадир.- Плевать мы мастера, этому нас
учить не надо. А принимать приедут - куда ты его спрячешь? Фуфайкой
закроешь? Неужели дерево не уроним?
- Было бы это дерево...
На третий день с утра уже как к делу первой важности, а не пристяжному
подступили к "царскому лиственю" с бензопилой. Пилить взялся сам бригадир.
Бочком, без уверенности подошел он к дереву, покосился еще раз на его
могутность и покачал головой. Но все-таки пустил пилу, поднес ее к стволу и
надавил. Она дрыгнула, едва не выскочив из рук, однако легонький надрез
оставить успела. Угадывая по этому надрезу, бригадир нажал сильнее - пила
зашлась высоким натужным воем, из-под нее брызнула легонькая струйка
бесцветных пыльных опилок, но бригадир видел, что пила не идет. Качать ее
толстый ствол не позволял, можно было лишь опоясать его кругом неглубоким
надрезом - не больше. Это было все равно что давить острой опасной бритвой
по чурке, стараясь ее перерезать,- результат один. И бригадир оставил пилу.
- Неповалимый,- сдался он и, зная теперь лиственю полную цену, еще раз
смерил его глазами от земли доверху.- Пускай с тобой, с заразой, возится,
кому ты нужна!
Он подал пилу оказавшимся рядом болотным сапогам и со злостью кивнул на
березу:
- Урони хоть ее. Чтоб не торчала тут. Наросли, понимаешь...
И береза, виноватая только в том, что стояла она вблизи с могучим и
норовистым, не поддавшимся людям "царским лиственем", упала, ломая последние
свои ветви и обнажив в местах среза и сломав уже и не белое, уже красноватое
старческое волокно. "Царский листвень" не шелохнулся в ответ. Чуть
склонившись, он, казалось, строго и внимательно смотрел на нижний край
острова, где стояли материнские леса. Теперь их там не было. Лишь кое-где на
лугу сиротливо зеленели березы да на гарях чернели острые обугленные столбы.
Низкие, затухающие дымы ползли по острову; желтела, как дымилась, стерня на
полях с опаленными межами; выстывали луга; к голой, обезображенной Матере
жалась такая же голая, обезображенная Подмога.
Один выстоявший, непокорный "царский листвень" продолжал властвовать
надо всем вокруг. Но вокруг него было пусто.

Известки не было, и взять ее было негде. Пришлось Дарье идти на косу
близ верхнего мыса и подбирать белый камень, а потом через силу таскать его,
вытягивая последние руки, в ведре, потому что все мешки увезли с картошкой в
поселок, а потом через "не могу" нажигать этот камень, как в старину. Но на
диво, и сама начинала - не верила, что достанет мочи, управилась: нажгла и
добыла известку.
Кистка нашлась, кистки у Дарьи постоянно водились свои, из высокой и
легкой белой лесной травы, резанной перед самым снегом.
Белить избу всегда считалось напраздником; белили на году по два раза -
после осенней приборки перед покровом и после зимней топки на Пасху.
Подготовив, подновив избу, выскоблив косарем до молочно-отстойной желтизны
пол, принимались за стряпню, за варево и жарево, и крутиться возле
подбеленной же печки с гладко вылизанным полом, среди чистоты и порядка, в
предчувствии престольного праздника, было до того ловко и приятно, что
долго-долго не сходило потом с души светлое воскресение.
Но теперь ей предстояло готовить избу не к празднику, нет. После
кладбища, когда Дарья спрашивала над могилой отца-матери, что ей делать, и
когда услышала, как почудилось ей, один ответ, ему она полностью и
подчинилась. Не обмыв, не обрядив во все лучшее, что только есть у него,
покойника в гроб не кладут - так принято. А как можно отдать на смерть
родную избу, из которой выносили отца и мать, деда и бабку, в которой сама
она прожила всю, без малого, жизнь, отказав ей в том же обряженье? Нет,
другие как хотят, а она не без понятия. Она проводит ее как следует. Стояла,
стояла, христовенькая, лет, поди, полтораста, а теперь все, теперь поедет.
А тут еще зашел один из пожогщиков и подстегнул, сказав:
- Ну что, бабки,- перед ним они были вcе вмеcте - Дарья, Катерина и
Сима,- нам ждать не велено, когда вы умрете. Ехать вам надо. А нам -
доканчивать свое дело. Давайте не тяните.
И Дарья заторопилась - не то, не дай бог, подожгут без спросу. Весь
верхний край Матеры, кроме колчаковского барака, был уже подчищен, на нижнем
оставалось шесть сгрудившихся в кучу, сцепившихся неразлучно избенок,
которые лучше всего провожать с двух сторон одновременно, по отдельности не
вырвать.
Увидев наведенную известку, Катерина виновато сказала:
- А я свою не прибрала.
- Ты ж не знала, как будет,- хотела успокоить ее Дарья.
- Не знала,- без облегченья повторила Катерина.
Голова, когда Дарья взбиралась на стол, кружилась, перед глазами
протягивались сверкающие огнистые полосы, ноги подгибались. Боясь свалиться,
Дарья торопливо присаживалась, зажимала голову руками, потом, подержав,
приведя ее в порядок и равновесие, снова поднималась - сначала на
четвереньки,- хорошо, стол был невысокий и нешаткий, затем на ноги. Макала
кисткой в ведро с известкой и, держась одной рукой за подставленную
табуретку, другой, неловко кособенясь, короткими, а надо бы вольными,
размашистыми, движениями водила кисткой по потолку. Глядя, как она мучается,
Сима просила:
- Дай мне. Я помоложе, у меня круженья нету.
- Сиди! - в сердцах отвечала ей Дарья, злясь на то, что видят ее
немощь.
Нет, выбелит она сама. Дух из нее вон, а сама, эту работу перепоручать
никому нельзя. Руки совсем еще не отсохли, а тут нужны собственные руки, как
при похоронах матери облегчение дают собственные, а не заемные слезы. Белить
ее не учить, за жизнь свою набелилась - и известка ложилась ровно, отливая
от порошка мягкой синевой, подсыхающий потолок струился и дышал. Оглядываясь
и сравнивая, Дарья замечала: "Быстро сохнет. Чует, че к чему, торопится. Ох,
чует, чует, не иначе". И уже казалось ей, что белится тускло и скорбно, и
верилось, что так и должно белиться.
Там, на столе, с кисткой в руке, и застигнул ее другой уже пожогщик -
они, видать, подрядились подгонять по очереди. От удивления он широко
разинул глаза:
- Ты, бабка, в своем уме?! Жить, что ли, собралась? Мы завтра поджигать
будем, а она белит. Ты что?!
- Завтри и поджигай, поджигатель,- остановила его сверху Дарья суровым
судным голосом.- Но только не ране вечеру. А щас марш отсель, твоей тут
власти нету. Не мешай. И завтри, слышишь, и завтри придешь поджигать - чтоб
в избу не заходил. Оттуль поджигай. Избу чтоб мне не поганил. Запомнил?
- Запомнил,- кивнул обалдевший, ничего не понимающий мужик. И,
поозиравшись еще, ушел.
А Дарья заторопилась, заторопилась еще пуще. Ишь, зачастили, неймется
им, охолодали. Они ждать не станут, нет, надо скорей. Надо успеть. В тот же
день она выбелила и стены, подмазала русскую печку, а Сима уже в сумерках
помогла ей помыть крашеную заборку и подоконники. Занавески у Дарьи были
выстираны раньше. Ноги совсем не ходили, руки не шевелились, в голову
глухими волнами плескалась боль, но до поздней ночи Дарья не позволяла себе
остановиться, зная, что остановится, присядет - и не встанет. Она двигалась
и не могла надивиться себе, что двигается, не падает - нет, вышло, значит, к
ее собственным слабым силенкам какое-то отдельное и особое дополнение ради
этой работы. Разве смогла бы она для чего другого провернуть такую уйму дел?
Нет, не смогла бы, нечего и думать.
Засыпала она под приятный, холодящий чистотой запах подсыхающей
известки.
И утром чуть свет была на ногах. Протопила русскую печь и согрела воды
для пола и окон. Работы оставалось вдоволь, залеживаться некогда. Подумав об
окнах, Дарья вдруг спохватилась, что остались небелены ставни. Она-то
считала, что с беленкой кончено, а про ставни забыла. Нет, это не дело.
Хорошо, не всю вчера извела известку.
- Давай мне,- вызвалась опять Сима. И опять Дарья отказала:
- Нет, это я сама. Вам и без того таски хватит. Последний день седни.
Сима с Катериной перевозили на тележке в колчаковский барак Настасьину
картошку. Им помогал Богодул. Спасали, сгребая, от сегодняшней гибели, чтобы
ссыпать под завтрашнюю - так оно скорей всего и выйдет. Колчаковский барак
тоже долго не выстоит. Но пока можно было спасать - спасали, иначе нельзя.
Надежды на то, что Настасья приедет, не оставалось, но оставалось
по-прежнему старое и святое, как к богу, отношение к хлебу и картошке.
Дарья добеливала ставни у второго уличного окна, когда услышала позади
себя разговор и шаги - это пожогщики полным строем направлялись на свою
работу. Возле Дарьи они приостановились.
- И правда, спятила бабка,- сказал один веселым и удивленным голосом.
Второй голос оборвал его:
- Помолчи.
К Дарье подошел некорыстный из себя мужик с какой-то машинкой на плече.
Это был тот день, когда пожогщики в третий раз подступали к "царскому
лиственю". Мужик, кашлянув, сказал:
- Слышь, бабка, сегодня еще ночуйте. На сегодня у нас есть чем
заняться. А завтра все... переезжайте. Ты меня слышишь?
- Слышу,- не оборачиваясь, ответила Дарья.
Когда они ушли, Дарья села на завалинку и, прислонясь к избе, чувствуя
спиной ее изношенное, шершавое, но теплое и живое дерево, вволю во всю свою
беду и обиду заплакала - сухими, мучительными слезами: настолько горек и
настолько радостен был этот последний, поданный из милости день. Вот так же,
может статься, и перед ее смертью позволят: ладно, поживи еще до завтра - и
что же в этот день делать, на что его потратить? Э-эх, до чего же мы все
добрые по отдельности люди и до чего же безрассудно и много, как нарочно,
все вместе творим зла!
Но это были ее последние слезы. Проплакавшись, она приказала себе, чтоб
последние, и пусть хоть жгут ее вместе с избой, все выдержит, не пикнет.
Плакать - значит напрашиваться на жалость, а она не хотела, чтобы ее жалели,
нет. Перед живыми она ни в чем не виновата - в том разве только, что
зажилась. Но кому-то надобно, видать, и это, надобно, чтобы она была здесь,
прибирала сейчас избу и по-свойски, по-родному проводила Матеру.
В обед собрались опять возле самовара - три старухи, парнишка и
Богодул. Только они и оставались теперь в Матере, все остальные съехали.
Увезли деда Максима: на берег его вели под руки, своим ходом дед идти не
мог. Приехала за Тунгуской дочь, пожилая уже, сильно схожая лицом с матерью,
привезла с собой вина, и Тунгуска, выпив, долго что-то кричала с реки, с
уходящего катера, на своем древнем непонятном языке. Старший Кошкин в
последний наезд вынул из избы оконные рамы и сам, своей рукой поджег домину,
а рамы увез в поселок. Набегал на той неделе и Воронцов, разговаривал с
пожогщиками и, когда попал ему на глаза Богодул, пристал к нему, требуя,
чтобы Богодул немедленно снимался с острова.
- Если бездетный, бездомный, я напишу справку об одиночестве,-
разъяснял он.- Райисколком устроит. Давай-ка собирайся.
- Кур-р-рва! - много не разговаривая, ответил Богодул и повернулся
тылом.
- Ты смотри... как тебя? - пригрозил, растерявшись, Воронцов.- Я могу и
участкового вызвать. У меня это недолго. Я с тобой, с элементом, политику
разводить не очень. Ты меня понял или не понял?
- Кур-р-рва! - Вот и разбери: понял или не понял.
Но все это уже было, прошло; последние два дня никто в Матеру больше не
наведывался. И делать было нечего: все, что надо, свезли, а что не надо - то
и не надо. На то она и новая жизнь, чтоб не соваться в нее со старьем.
За чаем Дарья сказала, что пожогщики отставили огонь до завтра, и
попросила:
- Вы уж ночуйте там, где собирались. Я напоследок одна. Есть там где
лягчи-то?
- Японский бог! - возмутился Богодул, широко разводя руки.- Нар-ры.
- А завтра и я к вам,- пообещала Дарья.
После обеда, ползая на коленках, она мыла пол и жалела, что нельзя его
как следует выскоблить, снять тонкую верхнюю пленку дерева и нажити, а потом
вышоркать голиком с ангарским песочком, чтобы играло солнце. Она бы
как-нибудь в конечный раз справилась. Но пол был крашеный, это Соня настояла
на своем, когда мытье перешло к ней, и Дарья не могла спорить. Конечно, по
краске споласкивать легче, да ведь это не контора, дома и понагибаться не
велика важность, этак люди скоро, чтоб не ходить в баню, выкрасят и себя.
Сколько тут хожено, сколько топтано - вон как вытоптались яминами,
будто просели, половицы. Ее ноги ступают по ним последними.
Она прибиралась и чувствовала, как истончается, избывается всей своей
мочью,- и чем меньше оставалось дела, меньше оставалось и ее. Казалось, они
должны были изойти враз, только того Дарье и хотелось. Хорошо бы, закончив
все, прилечь под порожком и уснуть. А там будь что будет, это не ее забота.
Там ее спохватятся и найдут то ли живые, то ли мертвые, и она поедет куда
угодно, не откажет ни тем, ни другим.
Она пошла в телятник, раскрытый уже, брошенный, с упавшими затворами,
отыскала в углу старой загородки заржавевшую, в желтых пятнах, литовку и
подкосила травы. Трава была путаная, жесткая, тоже немало поржавевшая, и не
ее бы стелить на обряд, но другой в эту пору не найти. Собрала ее в
кошеломку, воротилась в избу и разбросала эту накось по полу; от нее пахло
не столько зеленью, сколько сухостью и дымом - ну да недолго ей и лежать,
недолго и пахнуть. Ничего, сойдет. Никто с нее не взыщет.
Самое трудное было исполнено, оставалась малость. Не давая себе
приткнуться, Дарья повесила на окошки и предпечье занавески, освободила от
всего лишнего лавки и топчан, аккуратно расставила кухонную утварь по своим
местам. Но все, казалось ей, чего-то не хватает, что-то она упустила.
Немудрено и упустить: как это делается, ей не довелось видывать, и едва ли
кому довелось. Что нужно, чтобы проводить с почестями человека, она знает,
ей был передан этот навык многими поколениями живших, тут же приходилось
полагаться на какое-то смутное, неясное наперед, но все время кем-то
подсказываемое чутье. Ничего, зато другим станет легче. Было бы начало, а
продолжение никуда не денется, будет.
И чего не хватало еще, ей тоже сказалось. Она взглянула в передний
угол, в один и другой, и догадалась, чо там должны быть ветки пихты. И над
окнами тоже. Верно, как можно без пихтача? Но Дарья не знала, остался ли он
где-нибудь на Матере - все ведь изурочили, пожгли. Надо было идти и искать.
Смеркалось; вечер пал теплый и тихий, со светленькой синевой в небе и в
дальних, промытых сумерками, лесах. Пахло, как всегда, дымом, запах этот не
сходил теперь с Матеры, но пахло еще почему-то свежестью, прохладой
глубинной, как при вспашке земли. "Откуда же это?" - поискала Дарья и не
нашла. "А оттуда, из-под земли,- послышалось ей.- Откуда же еще?" И правда -
откуда же сирой земляной дух, как не из земли?
Дарья шла к ближней верхней проточке, там пограблено было меньше, и
шлось ей на удивление легко, будто и не топталась без приседа весь день,
будто что-то несло ее, едва давая касаться ногами тропки для шага. И
дышалось тоже свободно и легко. "Правильно, значит, догадалась про пихту
ту",- подумала она. И благостное, спокойное чувство, что все она делает
правильно, даже то, что отказала в последней ночевке Симе и Катерине,
разлилось по ее душе. Что-то велело же ей отказать, без всякой готовой
мысли, одним дыхом?! И что-то толкнуло же пожогщика отнести огонь на завтра
- тоже, поди, не думал, не гадал, а сказал. Нет, все это не просто, все со
смыслом. И она уже смотрела на перелетающую чуть поперед и обок желтогрудую
птичку, которая то садилась, то снова вспархивала, словно показывая, куда
идти, как на дальнюю и вещую посланницу.
Она отыскала пихту, которая сбереглась для нее и сразу же показала
себя, нарвала полную охапку и в потемках воротилась домой. И только дома
заметила, что воротилась, а как шла обратно, о чем рассуждала дорогой, не
помнила. Ее по-прежнему не оставляло светлое, истайна берущееся настроение,
когда чудилось, что кто-то за ней постоянно следит, кто-то ею руководит.
Устали не было, и теперь, под ночь, руки-ноги точно раскрылились и двигались
неслышно и самостоятельно.
Уже при лампе, при ее красноватом и тусклом мерцании она развешивала с
табуретки пихту по углам, совала ее в надоконные пазы. От пихты тотчас
повеяло печальным курением последнего прощания, вспомнились горящие свечи,
сладкое заунывное пение. И вся изба сразу приняла скорбный и отрешенный,
застывший лик. "Чует, ох чует, куда я ее обряжаю",- думала Дарья,
оглядываясь вокруг со страхом и смирением: что еще? что она выпустила,
забыла? Все как будто на месте. Ей мешало, досаждало вязкое шуршание травы
под ногами; она загасила лампу и взобралась на печь.
Жуткая и пустая тишина обуяла ее - не взлает собака, не скрипнет ни под
чьей ногой камешек, не сорвется случайный голос, не шумнет в тяжелых ветках
ветер. Все кругом точно вымерло. Собаки на острове оставались, три пса,
брошенных хозяевами на произвол судьбы, метались по Матере, кидаясь из
стороны в сторону, но в эту ночь онемели и они. Ни звука.
Испугавшись, Дарья слезла с печки обратно и начала молитву.
И всю ночь она творила ее, виновато и смиренно прощаясь с избой, и
чудилось ей, что слова ее что-то подхватывает и, повторяя, уносит вдаль.
Утром она собрала свой фанерный сундучишко, в котором хранилось ее
похоронное обряженье, в последний раз перекрестила передний угол, мыкнула у
порога, сдерживаясь, чтобы не упасть и не забиться на полу, и вышла,
прикрыла за собой дверь. Самовар был выставлен заранее. Возле Настасьиной
избы, карауля ее, стояли Сима с Катериной. Дарья сказала, чтоб они взяли
самовар, и, не оборачиваясь, зашагала к колчаковскому бараку. Там она
оставила свой сундучок возле первых сенцев, а сама направилась во вторые,
где квартировали пожогщики.
- Все,- сказала она им.- Зажигайте. Но чтоб в избу ни ногой...
И ушла из деревни. И где она была полный день, не помнила. Помнила
только, что все шла и шла, не опинаясь, откуда брались и силы, и все будто
сбоку бежал какой-то маленький, не виданный раньше зверек и пытался
заглянуть ей в глаза.
Старухи искали ее, кричали, но она не слышала.
Под вечер приплывший Павел нашел ее совсем рядом, возле "царского
лиственя". Дарья сидела на земле и, уставившись в сторону деревни, смотрела,
как сносит с острова последние дымы.
-- Вставай, мать,- поднял ее Павел.- Тетка Настасья приехала.

Класс:

Работа над повестью В. Распутина “Прощание с Матерой” в одиннадцатом классе - часть процесса рассмотрения темы “Человек и природа, человек и мир, его окружающий, в русской литературе 70-90 годов”, попытка осмыслить и оценить литературную контекстовую ситуацию в конкретном произведении, возможность определить “личную”, читательскую, точку зрения на произведение и по возможности сравнить ее с общепринятой в современной литературной критике или с какой-либо индивидуально существующей. Главная задача, которая ставится перед учащимися, - проникнуться авторской идеей воскрешения мира в душе человека, понять абсолютную значимость авторского слова, внимательное отношение к которому окажется ключом к разного рода “открытиям” читателя, увидеть мотивное многообразие произведения и проследить связь между мотивами и их развитие. Методическое решение, связанное с успешным изучением повести, основано на предоставление постепенной абсолютной самостоятельности учащихся. Видится чрезвычайно важным именно самостоятельное открытие учащимися всех “загадок” произведения. Аналитическое прочтение и комментирование происходит в несколько этапов: учитель предлагает учащимся вопросы по тексту произведения и дает им свои вариантов ответов, выслушивая по возможности ответы ребят.

• Учитель предлагает вопросы по тексту, ученики самостоятельно анализируют, комментируют текст, формулируя ответы.
• Учащиеся самостоятельно составляют текстовые вопросы и отвечают на них, обмениваясь вопросами и мнениями.
• Учащиеся абсолютно самостоятельно предлагают варианты обобщающих наблюдений над текстом.

Учащиеся пытаются провести сравнительное ученическое исследование общепринятой точки зрения с собственной, рассматривая публикации, монографии. Структура данного комментария (вопрос – предполагаемый вариант ответа) дает возможность свободной интерпретации текста на основе работы со словом – ключом. Работа на уроке может быть организована удобным для учителя способом (урок-беседа, урок-лекция), хотя лучший вариант – самостоятельное комментирование учащихся.

Цель данной работы – продемонстрировать опыт наблюдений над текстом.

Данная работа также может быть использована учащимися для самостоятельного изучения повести Распутина.

1 глава.

Для автора Матера – средоточие естественной, гармоничной природной жизни. Совершенно не случайно повесть открывается пейзажным описанием. Мир Матеры – неброский, в нем все обычно – “зашумела вода, запылала зелень, пролились первые дожди, заквакали лягушки”, но ценность его именно в этой простоте и обычности. Обратим внимание на неоднократное повторение слова “опять” в пейзаже, кажется, что мир гармонии будет существовать всегда, но постепенно появляется ощущение трагичности и неустойчивости жизни в Матере (“все посадили огороды - да не все, посеяли хлеба – да не на всех полях, “ и, наконец, “многие жили на два дома…та Матера – да не та” – как некий вывод. Почему изменилась Матера, мы понимаем позже. Автор коннотативно отрицает надвигающиеся перемены, так как эти перемены не просто изменяют мир Матеры, а разрушают его. “Не та Матера”, потому что “повяла деревня, повяла, как подрубленное дерево…” Подчеркивается безжизненность изменяющейся Матёры (“мёртво застыли окна, гуще и нахальней полезла крапива”. В деревне новый хозяин – нечистая сила, которая определяет ход наступающей жизни, открывает и закрывает ворота, чтобы сильнее сквозило, скрипело и хлопало. Этот мотив нечистой силы будет еще занимать наше внимание.

Трагичность мира Матёры тем сильнее ощущается, что люди покинули деревню, хозяева этого мира стали косвенными виновниками разрушения – “во многих избах было не белено, не прибрано и ополовинено”. Раздвоенная жизнь, ополовиненная жизнь на два дома – это плата жителей деревни, трагическая плата за некое предательство, уход.

Проанализируйте свои наблюдения, размышляя над проявляющимися оппозициями вода, – земля, новое – старое, слабое – сильное. В первой главе повести мы узнаем историю жизни Матёры, краткую, но всё же историю. Матёра как бы обладает всем тем, что дает ей право называться местом жизни (текст стр. 4). Некая изолированность Матёры от другого, большого, мира оберегает ее от бед и страстей. Матёра - остров, “на яру”. Матёра всегда была рядом с водой, вода была необходимой частью непрекращающейся жизни (“провожая годы, как воду, на которой сносились с другими поселениями и возле которой извечно кормились”). Но вот “грянул слух, что вода разольется и затопит Матёру”, потому что люди будут строить плотину. И именно тогда для жителей становится совершенно ясно, что “триста годов” Матёры, её обособленность, непрекращающаяся жизнь на ней – все это может быть разрушено и ничто перед наступающей бедой (“край света, которым пугали темный народ, теперь для деревни действительно близок”). Наступает последнее время перед исчезновением, “последнее лето”. Вода, которая раньше была силой помогающей, превратится в силу разрушающую. Земля и вода станут противоборствующими силами.

Идиллическое “последнее время” Матёры – каковы нарушители этого праздника уходящей жизни? Последнее лето Матёры как будто последний подарок мира, благодать, сошедшая с небес (“такая благодать, такой покой и мир, так густо и свежо сияла пред глазами зелень”). Матёра красуется перед людьми – она жива, она есть, но это лишь последний ее подарок людям. Оставшиеся на Матёре старухи – самые верные жители деревни, им некуда больше идти, потому что Матёра их дом, Дом, а потом и пришлая Сима со своим внучонком Колькой – “своя” на Матёре, так как Матёра её дом. Старые люди не могут уйти с Матёры не потому, что они брошены (хотя Симе и Кольке некуда идти), а потому что ничто не заменит им этот мир, эту жизнь, которую нельзя прожить дважды. Их заслуги перед миром и людьми оказались не в счет. Нельзя пересадить старое дерево, как нельзя прожить жизнь дважды. Там, в этой чужой жизни нет места тому, что очень было важно в деревенской (“Пей, девка, покуль чай живой. Там самовар не поставишь”). Таким образом, оппозиция живое – неживое оказывается синонимичной прошлое - настоящее .

2-3 главы.

Как приходят чужие на остров? Почему они “чужаки, черти”?

Весть о приходе на Матёру чужих приносит Богодул (“Мёртвых грабют”), он же называет их чертями. Они носители чужой, нечистой силы. Мотив нечистой силы оказывается противопоставленным мотиву святости, которая так или иначе проявляется в словах, поступках, действиях последних обитателей Матёры. “Чужие” появляются на кладбище как разорители. И вправду, только черти могли покуситься на самое святое место на Матёре, место памяти. Интересным является эпизод появления чужих, их внешности, поступков, способов высказывания.

В чем суть конфликта старух с “чертями”? Как они именуют друг друга и почему?

Чужие приходят на Матёру, чтобы начать её уничтожение, их начинание кощунственно - они жгут кладбище, потому Богудул их и называет черти. И для Дарьи они “нечистая сила” (“Для вас святого места на земле не осталось? Ироды!”) “Нехристи!”- скажет о них одна из старух. Чужие для них из мира, где нет места совести, чистоте. Они несут зло, потому что для старух они – черти, аспиды, а их место обитания “сам – аспид – стансыя”. Для старух кладбище - место успокоения близких им людей, для чужих просто – часть суши.

Колоритна, эмоциональна речь защитников Матёры – официальна и невыразительна речь чужаков. Для них старики и старухи “граждане затопляемые”. Об этом безразличном тоне мы вспомним, когда увидим ещё одного чужака, начальника, приехавшего на Матёру уговаривать стариков и старух переселиться. У этого начальника даже фамилия будет соответствующая – Воронцов. Где им, этим чужакам, понять матёринцев. Чужаки и не пытаются понять, что они здесь, на Матёре, натворили. Они все делают “по распоряжению”. Потому так клеймит их Дарья, этих людей без роду и племени, с одинаковыми ржавыми глазами, в одинаковых зеленых куртках (“Ты не человек! У какого человека духу хватит! Не было у тебя поганца отца с матерью!”)

Для них, чужих, странным кажется поведение матёринцев, потому что Матёра для них – “ложе для водохранилища, территория, зона затопления”, а матёринцы для них “граждане затопляемые”, а для матёринцев их остров – живое место, Дом. Вера Носарёва скажет: “Мы живые люди, пока здесь живём”. Они живут на Матёре, а чужие – пришлые, потому и назовет их Егор “туристами”, людьми без корней (“А я родился на Матёре. И дед. Я тутака хозяин. И меня не зори. Дай дожить без позору”). Чужие - “туристы”, матёринцы – хозяева, вот и разница, вот и барьер, который нельзя преодолеть. Для Егора – позор не сохранить свой дом, предать память отцов, престать быть хозяином, а чужие лишены и дома, и памяти, и совести.

4 глава.

История Богодула. Её значение в повести. “Свой” или “чужой” Богодул?

Богодул стал частью мира Матёры, потому что выбрал её своим домом. Он много лет был чужаком, но однажды выбрал Матёру для жизни постоянной. Для Богодула вся Матёра - Дом, и он его охраняет. Вспомним, что Богодул первым встал на защиту острова от чужаков.

Богодул – воплощение вечной мудрости, постоянства на Матёре (“Много лет знали Богодула как глубокого старика, и много уже лет он не менялся, оставаясь всё в том же виде, в каком показался впервые, будто бог задался целью провести хоть одного человека через несколько поколений”).

Почему Дарье так тяжело думать о своей вине перед предками?

Дарья боится спроса. Ведь она хранительница родовых обычаев, она родовой человек. Для неё трагедия Матёры – трагедия Дома. Потому Дарье не понятна суета молодых (“Запыхались, уж запинаются…будто кто гонится”). Они не видят ценности настоящего и прошлого, но, самое главное, что это – дети матёринцев, они оторвались от Матёры, и разрушается родовая связь, которая для Дарьи так важна. Дарья чувствует, что “нонче свет пополам переломился”, а её дети - нет. В этом трагедия рушащейся жизни Матёры.

Почему прошлое так ценно для Дарьи?

Тогда были “все свои”, а “с Матёрой кажный был породниться рад”. Никогда ничего не боялась Дарья, а теперь страх вошёл в её жизнь, и она не может от него избавиться. Тогда жили по совести, а сейчас? Дарья не может приспособиться к законам другого времени. Но она обладает панорамным зрением, она видит Матёру во всех временных измерениях, а потому делает правильный выбор.

Видит Дарья свою Матёру, видит землёй раздольной, богатой, видит силу её и значимость (“ Но от края до края, от берега до берега хватало в ней и раздолья, и красоты, и дикости”).

Что о новой жизни узнает читатель? Всё ли там так, “как надо”? Сравните с жизнью Матёра до затопления?

Жилища “бывших матёринцев” причудливы для них, привыкших к простоте и обыкновенности. В их новых домах нет души – “ и так для всех без исключения”. Их квартиры – это “жилье”, а не дома, как говорит автор. Всё есть в этих квартирах - обои в цветочках – лепесточках, лестница мудрёная, плита электрическая, но … только всё там не для жизни, а для неудобства: временность жизни - такоё же жильё. “Что же дальше?”- такой вопрос задают себе люди. Как жить на земле, которая не родит хлеба, не приносит радости людям? Как жить на чужой земле? Ушла ясность бытия – возник вопрос: “Как жить?”. И решить его не смогут даже Воронцовы, Жуки и другие официальные лица. Оказалось, что “отучить землю” от одного и “приучить к другому” – невозможно. И уже сейчас становится понятной абсурдность дикой затеи официальных лиц. Нельзя изменить мир природы и человека, не уничтожая, не изменяя основ этого мира. Трагедия человека и мира – это лишь часть общей глобальной трагедии Земли. Этот библейский обширный, всеохватывающий взгляд Дарьи абсолютно справедлив, потому что она сама жила всегда по закону совести, завещанному ей родителями. Потому самый страшный грех для Дарьи – грех бесполезности. Неоднозначное понимание грех героями повести (или непонимание вообще) даёт нам возможность убедиться в пристрастиях и антипатиях автора.

5 глава.

Как устроился Павел в “новой жизни”? Удовлетворен ли он ею?

Павел, сын Дарьи, среди тех, кто оставил Матёру, казалось бы, должен быть доволен переселением: дом в посёлке, удобства. Но оказывается, что жить в доме, который построил чужой дядя, как в своём, Павел не может. Потому состояние “незнания”, сомнения свойственно Павлу. Он не предал Матера, но и защитить её не смог. Он просто безропотно принял удар судьбы, “переломившаяся жизнь” - это и его жизнь, потому что для него Матёра – это тоже Дом, и закон родовой совести – это его закон.

Как молодые воспринимают трагедию Матёры? Что для них “жизнь”? Какие они, “чужие свои”?

Клавка Стригунова, Петруха – дети Матёры. И оказывается, что Матёра им не нужна. Клавка говорит: “Давно надо было утопить … Живым не пахнет… Подпалю…”. А Петруха сам, своей рукой, подожжёт избу, свой Дом. То, что для “молодых” жизнь, для старух, Павла не жизнь. “Черти, аспиды, туристы” пришли на Матёру, чтобы уничтожить её, но они “чужие”, у них Дома нет, а Клавка, Петруха – где их совесть? Для Клавки в жизни главное – удобства, а удобно ей там, где нет Матёры, она изначально чужда Матёре, “Подпалю”,- грозит она. А Петруха – перекати- поле, пьяница, домопродавец, не сумевший даже сохранить собственное имя (в общем – то он Никита Алексеевич Зотов), за никчемность и разгильдяйство лишила его имени родовая, деревенская община. Сожжёт сам Петруха свою избу, ему перед родственниками не стыдно, потому что нет у него совести, потому что забыл, какого он роду и племени.

6 глава.

Почему у острова есть хозяин? Какой он?

У всего сущего в мире есть хозяин, если это сущее кому-то нужно. Матёра нужна – и есть на острове хозяин, “ни на какого зверя не похожий зверек”. Всё обо всех знает хозяин, ему это дано, но не может ничего изменить, на то есть причина, потому что знает хозяин (так же, как Дарья, Егор), что “всё, что живёт на свете, имеет один смысл - смысл службы”. Хозяину дано знать о трагедии Матёры, Но он знает, что “остров собирался долго жить”, потому что пройдёт время, и люди возмечтают о рае, о земле обетованной и будут стремиться к ней, забыв, что когда-то сами оставили её, нагрешив перед прошлым, настоящим и будущим, сами люди и есть причина всех своих несчастий. Мудрый хозяин охраняет Матёру, но ему не дано изменить людей.

7 глава.

Отъезд Настасьи и Егора. Как в простоте и обыденности происходящего проявляется высокая трагичность момента?

Во время отъезда Настасья вдруг обнаруживает, что вещи, в прежней жизни ей очень нужные (сундук, самовар, старенький половик), взять с собой невозможно, в той, новой, не матёринской жизни, им нет места, их место в Доме. Отъезд для Егора и Настасьи оказывается не просто моментом расставания С Матёрой, а моментом подведения жизненных итогов (“Так, выходит, и жили многие годы и не знали, что это была за жизнь”).

Уезжая, Егор хочет выбросить ключ от дома в Ангару, всё в дань наступающей воде, всю жизнь, всё, что раньше было дорого и любимо, вода всё заберёт. Егор не плачет, видимо не страдает, он знает, что сюда ему уже не вернуться: мудрость уходящего оказывается мудростью предвидящего. Настасья плачет: ей жаль прежней жизни, но для неё вся трагедия случившегося не открылась, всё поймет только тогда, когда умрёт Егор и останется она одна в городской квартире.

8 глава.

Почему горящая изба Пертухи и Катерины - постыдное событие для односельчан?

Потерявший стыд Петруха всё же подожжёт избу, и вся деревня соберётся, чтобы видеть это. Нет надобности уничтожать огонь, все равно гореть всему, но люди стыдятся того, что происходит, закон памяти, совести жив и значим для всех. Они сохранили свои души, стыд - чувство вины перед невозможностью что-либо изменить.

Горящий дом Катерины – зрелище, напоминающее обряд жертвоприношения. Жертва невиновна, но есть некая необходимость, условность, которую необходимо исполнить. Огонь озаряет всю местность, захватывает всё пространство. Кажется, будто горит уже вся Матёра, напоминающая “страшную, пульсирующую рану”. Изба сгорела, но остался “живой дух”, который нельзя уничтожить.

Эпизод пожара дается в двух ракурсах: вначале мы видим происходящее глазами матёринцев, а затем видим, что за пожаром наблюдает ещё и хозяин. Это соединение видений не случайно, взгляд хозяина ретроспективен, а от этого ещё более трагичным видится происходящее и будущее.

11 глава.

Последний вздох Матёры - сенокос. К чему это время оживления деревне?

Мотив пустоты, уничтожения в повести становится всё более трагичным, оттого так естественно необходимым изображается автором “последний всплеск Матёры – сенокос” (“Отогрели кузницу, поднялся с постели дед Максим, зазвучали перекликаясь по утрам, голос работников”).

Работа, предоставленная людям, как радость обычной крестьянской жизни, превращается в наслаждение этой жизнью. Если обратить внимание, то становится очевидным, что изображённая автором картина крестьянской жизни до обычности проста (так было всегда), но и до трагичности возвышенна (этого больше не будет никогда). Этот последний вздох Матёры патриархально прост – работа, песни, купание, в этом кратком отрыве от реальности люди забывают о надвигающейся утрате. Этот мир Матёры отрицает всё неживое, лишнее, лишь человек и земля становятся центром мира (“Из какого-то каприза, прихоти выкатили из завозни два старых катка и запрягали в них по утрам коней, а машина сиротливо, не смея вырваться вперёд, плелась позади и казалась много дряхлей, неуместней подвод”). Последний праздник жизни на своей земле, в своём доме для матёринцев важен – есть чем жить дальше, есть, что вспомнить.

Почему для Андрея жизнь Матёры чужая? Откуда в нём эта чуждость”?

Все дети Павла и Сони на Матёре не прижились, разметались кто куда. Андрей не хочет жить на острове так, как жили его деды и прадеды, и кажется, что в его аргументах есть истина: “Пока молодой, надо, бабушка, всё посмотреть, везде побывать. Что хорошего, что ты тут, не сходя с места, всю жизнь прожила? Надо не поддаваться судьбе, самому распоряжаться над нею. Человек столько может, что и сказать нельзя, что он может. Что захочет, то и сделает”. Но как грустно, предначертано звучат слова Дарьи, как бы предвидящей все ужасные последствия этой “удали”: “Никуда с земли не деться. Чё говорить – сила вам нонче большая дадена. Да как бы она вас не поборола сила эта та. Она-то большая, а вы-то как были маленькие, так и остались”. Динамизм Андрея положителен лишь на первый взгляд, человек, Дом свой забывший, человек землю свою отдавший на заклание, вряд ли будет счастлив. Кощунство Андрея в том, что он с лёгкостью, как само собой разумеющееся, отказывается от своей причастности к матёринской жизни, пытаясь найти, где лучше. Cлова безумца, предающего свою малую родину, звучат как слова целого “глупого, забывчивого” поколения: “Я тут ни при чём, бабушка, электричество, требуется электричество. Наша Матёра тоже на электричество пойдет, будет людям пользу приносить”. Матёра, веками кормившая мир, теперь пойдет на электричество, и, таким образом, поставлен вопрос о цене прогресса. Цена эта предельная, земля отдана в жертву энергетической моде. Беспутен Андрей, и образ “беспутства” венчает эту повесть. В финале Павел и другие мужики потеряли путь в тумане, потеряли матерей, обрекли их на смерть в одиночестве, но вместе с островом, вместе с Хозяином.

16 глава.

Каково значение в структуре повести образа горящей мельницы?

На Матёру приезжают “чужаки”, они не столь агрессивны, но Матёра им не Дом, а потому лишь ради забавы поджигают они мельницу. (“Мельницу запалили. Мешала она им, христовенькая. Сколь она, христовенькая, хлебушка нам перемолола,- говорит Дарья). Для матёринцев мельница – источник непрекращающейся жизни, источник постоянства, символ высшего блага (не зря используется эпитет “христовенькая”). Для приезжих пожар – жуткая забава, превращающая их в дикарей не помнящих, что они люди, наделенные разумом, чувствами (“…они прыгали, бросались под жар, - кто дальше забежит…”). Для них – потеха, для матёринцев – жуткое зрелище. Горящая мельница как страдающий человек, потерявший надежду, и Дарья понимает это, видит эти мучения и сопереживает как близкому существу. Живая, горящая мельница – “бесплотные” лица городских дикарей. Но даже они понимают странность совершаемого, один из них произнесет слова, которые всё объяснят Дарье: “Поехала…”. Всё “поехало” в этой жизни, стронулось с привычного места, и нет устойчивости, нет уверенности в постоянстве.

18 глава.

Зачем Дарья идёт на кладбище? Последнее посещение последнего приюта – даёт ли оно успокоение Дарье?

Могильные холмы, обращение к умершим, не сохранённое кладбище – всё это рождает у читателя чувство странной трагической пустоты, беседа Дарьи с умершими и виновность её перед родителями звучит как само собой разумеющееся в данной ситуации. Она пришла за прощением, но не получила его, но её не за что прощать: она жила, боролась с бедой так, как могла. Странный вопрос мучает Дарью: “ Зачем живёт человек? Ради жизни самой, ради детей, и дети детей оставили детей, ли ради чего-то ещё?” Раньше Дарье всё было ясно, а “сейчас дымно и пахнет гарью”, она не знает, как жить. “Устала я, - думал Дарья”. Горестная Дарья, горестная Матёра, горестный мир для всех, правых и не правых, своих и чужих.

19 глава.

Какое место в образной структуре повести занимает “царский листвень”?

Особое место в структуре повести занимает 19 глава. Её символическая значимость почти абсолютна, так как центральный образ – символ раскрывается именно в 19 главе. Царский листвень на Матёре – символ прочности, устойчивости жизни, гармонии в мире. Языческое почитание царского лиственя сближает жителей Матёры с их предками. Такая долгая, почти вечная жизнь дерева, его причастность к каждой минуте жизни Матёры, прошлой, настоящей, даёт возможность читателю почувствовать остроту и трагичность происходящего. Невозможно уничтожить Матёру, доколе она будет жить в памяти людей, невозможным оказывается её уничтожение – нельзя уничтожить и царский листвень. (“Один выстоявший непокорный царский листвень продолжал властвовать над всем вокруг. Но вокруг него была пустота”) Именно в этой главе мотив трагической предопределенности достигает своего накала.

20 глава.

В чём смысл странного священнодейства, совершаемого Дарьей?

Не понять чужому, зачем это Дарья перед “уничтожением” белит свою избу. Не понятно чужому, но отчётливо понимаемо Дарьей. В каждом предмете мира Матёры есть душа, каждая вещь имеет срок службы, имеет своё место. “Прибирает” Дарья свой Дом в последний путь, прощаясь с ним. По закону совести нельзя иначе, а совестливая Дарья иначе и не может. Нелепость ситуации надуманна – Дарья белит свой Дом не зря, не брошен он, не оставлен он на произвол судьбы Хозяйкой, а потому и ход жизни ещё не нарушен. Последняя ночь Дарьи в Доме – тихая, спокойная ночь молитв. Дарья не смирилась, но она успокоилась, поняв, что сделала всё так, как нужно (“И всю ночь она творила молитву, виновато и смиренно прощаясь с избой, и чудилось ей, что слова её что-то подхватывает и, повторяя, уносит вдаль”.

Истинный человек выказывается едва ли не только в минуты
прощания и страдания - он это и есть, его и запомните…
Валентин Распутин

«В чем дело, граждане затопляемые?..»

Осенью 1976 года в журнале «Наш современник» была опубликована повесть Валентина Распутина «Прощание с Матерой». Дата, кажется, лишь для литературного календаря. До того ли сейчас, чтобы вспоминать о книгах, пусть и хороших.

Но всякий, кто читал эту повесть в семьдесят шестом, всякий, кто передавал ее из рук в руки, вспомнит тотчас и островную деревеньку на Ангаре, и мудрую старуху Дарью, и пожогщиков, с деловитой лютостью палящих избы, дворы, деревья… Такой нерв был в «Прощании с Матерой», такая правда, какая не заслоняется никакими последующими книжными впечатлениями.

Мне было четырнадцать лет, когда я первый раз читал «Прощание…» Медленно подвигаясь к последней странице, я вспоминал, как за несколько лет до этого дедушка взял меня в экспедицию и на катере «Норд» мы плыли и плыли по необъятному Рыбинскому морю. Я слышал тогда рассказы взрослых об оставшихся под водой городках и селах, о криках, которые иногда чудились морякам, о всплывавших гробах… Но эти ужасы трогали меня не больше, чем античные мифы, ведь в то лето мне было всего девять лет, а вокруг была голубая гладь и чудесные облака плыли по небу. Страшную догадку о том, что живых людей могли оставить на дне рукотворных морей, детское сознание не могло и допустить.

И вот держа в руках невзрачный журнал, который мама принесла из библиотеки, я вдруг был настигнут чувством тревоги и такой неизбывной вины, когда некому сказать «прости». Долго стояла у меня перед глазами деревня, навсегда уходящая под воду, и ее жители, собравшиеся у околицы, как моряки на палубе не сдавшегося корабля.

И все-таки теплилась у меня слабая надежда, что герои «Прощания…», решившие разделить участь родной деревни, погибнуть вместе с ней - это правда художественная, а не житейская. Авторское преувеличение, о котором нам говорила на уроках учительница литературы.

Только недавно в книге «Русская Атлантида» я увидел документ, не оставляющий иллюзий. Он относится к 1940-м годам, но очевидно, что подобное (пусть и не в таких трагических масштабах) происходило и в 60-е годы, о которых писал Распутин. Вот две строчки из рапорта начальника Мологского отделения лагпункта Волголага: «Докладываю, что граждан, добровольно пожелавших уйти из жизни со своим скарбом при наполнении водохранилища, составляет 294 человека…»

Принимаясь на днях перечитывать распутинскую повесть, я нежданно почувствовал, что от чтения книги, написанной три десятилетия назад, на губах останется медный привкус сегодняшней боли. Я вдруг ясно увидел, что «Прощание…» словно из нынешней жизни написано и отправлено в 1976 год как упреждающая телеграмма, как крик впередсмотрящего, увидевшего с вершины мачты, что корабль летит на скалы.

В истории о последних месяцах жизни островной сибирской деревни Матеры, попавшей в зону затопления, видится теперь грозное провозвестие той катастрофы, что в 90-е годы разметает по свету как щепки, разлучит или унесет навеки миллионы людей, живших в СССР. Уничтожение Матеры напоминает репетицию расправы с целой страной. В словах губителей Матеры ясно слышатся до боли знакомые нам нотки.

«В чем дело, граждане затопляемые? - важно спросил второй мужик. - Мы санитарная бригада, ведем очистку территории… Вы знаете, на этом месте разольется море, пойдут большие пароходы, поедут люди… Туристы и интуристы поедут. А тут плавают ваши кресты…»

Разоритель сельского погоста повысил голос, но тут же его оборвал дед Егор: «А ты… на нас голос не подымай. Ты сам тутака без году неделя. Сам турист… ране моря только причапал. Тебе один хрен, где жить - у нас или ишо где. А я родился в Матере. И отец мой родился в Матере. Я тутака хозяин…»

Вспомнился мне дед Егор, когда году в девяносто пятом, ехал в командировку, выскочил где-то на станции, купил местную газету, забрался на свою вторую полку и прочитал на последней странице заметку, строчек двадцать. Там говорилось о старике, который повесил красный флаг на огромном тополе, который рос в его дворе. От старика требовали по-хорошему снять флаг - он отказывался. Тогда прислали милиционеров - он не пустил их во двор. И вот газета сообщала, что старик умер, но его выцветший флаг так и остался в вышине.

Нет, не случайно новая власть так с первых своих дней огрызлась на стариков. Они ей мешали своей совестливостью, своей непонятливостью и неуступчивостью, своим предчувствием того, что чем буйнее праздник пожогщиков-победителей, тем горше будет похмелье. Власти нужны были молодые, но не все, а лишь падкие на деньги и разгульную жизнь. Вот с ними власть и заигрывала, для них приплясывала, им подмигивала: мол, давай с нами, бери от жизни все, а мы тебе пособим. И молодые купились, как Петруха из «Прощания с Матерой», спаливший материнскую избу, чтобы первым «очистить территорию», и получить от начальства на бутылку.

В 1970-х и 80-х мы видели эти стаи, перелетавшие из одной шабашки на другую, халтурившие то там, то здесь. В городах они промышляли фарцовкой, в деревнях выманивали или таскали у старух иконы. Стыдить их уже не стыдили, обходили стороной, боялись. Все чувствовали, что эти петрухи готовы на все, но отчего и зачем они вдруг повсеместно объявились в нашей вроде бы спокойной советской жизни - никто понять не мог. Для какого такого дела они могут быть призваны? Почему так быстро они навязывают большинству свои порядки?

Обо всем этом мучительно думали все, кто пытался понять жизнь не по передовицам газет, а по совести. Думал и Валентин Распутин. В повести «Пожар», вышедшей в 1985 году, его герой размышлял: «Свет переворачивается не сразу, не одним махом, а вот так, как у нас: было не положено, не принято, стало положено и принято, было нельзя - стало можно, считалось за позор, за смертный грех - почитается за ловкость и доблесть… Сотни людей в поселке, а десяток захватил власть… Люди разбрелись всяк по себе еще раньше и архаровцы лишь подобрали то, что валялось без употребления…»

Всего через несколько лет, после того, как были написаны эти строки, архаровцы стали помыкать не только лесными поселками, рынками и приисками, они захотели большего. Подгадала им сама советская власть, которая манила людей благими целями, часто не разбирая средств. Запросто, согласно одному постановлению, взять и утопить земли, политые кровью и потом многих поколений, «пустить на электричество» сотни деревень вместе с храмами, кладбищами и заливными лугами - разве не безумие?

И когда вослед одним безумцам пришли к власти другие, они отреклись от всего прежнего, кроме насилия над людьми и природой. Эти с виду интеллигентные люди, любившие долго и сложно говорить, вызвали на политическую сцену легионы архаровцев, засидевшихся без крупного дела и готовых спалить родную страну, если обещана выгода. «Где пиво - там и родина» - футболки с такой надписью раздавали в девяностых на молодежных фестивалях в Москве.

Речи этих новых архаровцев сводились к тому же, о чем кричала разбитная Клавка Стригунова односельчанам, до слез жалевшим свою деревню, приговоренную к затоплению: «Нашли над чем плакать! И плачут, и плачут… Да она вся назьмом провоняла, Матера ваша! Дыхнуть нечем. Какую радость вы тут нашли?! Кругом давно новая жисть настала, а вы все как жуки навозные, за старую хватаетесь, все какую-то сладость в ей роете. Сами себя только обманываете. Давно пора сковырнуть вашу Матеру и по Ангаре отправить!..»

Телевидение разносило эти напористые речи по стране, делая всех соучастниками гибельных перемен. Пока мы соображали, куда все повернет - может, и правда, к лучшему? - жизнь устроилась на новый лад и так хитро, что кричи не кричи - никто не услышит. Впрочем, ведь и старуха Дарья из «Прощания…» не могла, бедная, достучаться ни до сына и внука, ни до молодых односельчан своих. Впрочем, она ли бедная? Скорее, они, отмахнувшиеся от ее остерегающего слова.

«…Кто душу вытравил, тот не человек, не-е-ет! На че угодно такой пойдет, не оглянется. Ну дак без ее-то легче. Налегке устремились. Че хочу, то и ворочу. Никто в тебе не заноет, не заболит. Не спросит никто… Живите… Она, жисть ваша, ишь какие подати берет: Матеру ей подавай, оголодала она. Однуе бы только Матеру?! Схапает, помырчит-пофырчит и ишо сильнее того затребует. Опеть давай. А куда деться: будете давать. Иначе вам пропаловка. Вы ее из вожжей выпустили, теперь ее не остановишь. Пеняйте на себя…»

На протяжении долгих лет всякое раздумье и печалование о народе было у нас осмеяно, всякая серьезная мысль, продуманная и выстраданная, задвигалась в самые малотиражные СМИ. Писатель, видевший свое назначение в том, чтобы быть самосознанием народным, болью народной - такого писателя на годы лишали возможности печатать свои книги, его унижали нищетой и предавали забвению.

Русского читателя оставили без совестливой литературы, лишили возможности понимать происходящее, видеть сквозь суету горизонт, сопереживать, чувствовать то, что Андрей Платонов выразил в трех словах: «Без меня народ неполный». Но как синтетическая жвачка не может заменить хлеба, так и телевизионные картинки никогда не заменят нам тех слов, мыслей, образов, что отворяют нам путь от быта в бытие и взыскуют Града Небесного.

Ну не может наша литература называться отечественной, родной без детдомовской запальчивости Виктора Астафьева и запечного тепла Евгения Носова, без светлой печали Виктора Лихоносова и мужественной сдержанности Бориса Екимова, без мятежной горечи Василия Белова и пепельной серьезности Валентина Распутина, его мучительного вглядывания в глубины русской жизни.

Всех этих художников у нас много лет упрекали в излишней приверженности традиции, в косности и непонимании «общечеловеческих ценностей». Но оказалось, что и в глобальном мире люди отзываются сердцем именно на те русские книги, которые и в переводе остаются глубоко русскими. Вечные русские вопросы на нынешнем витке мировой истории становятся вопросами всех народов.

В прошлом году Валентин Распутин побывал в Китае. Один из его попутчиков рассказывает: «Валентина Григорьевича встречали в Китае как национального героя, залы были забиты до отказа, при его появлении люди вставали и кланялись…»