Человек — существо духовное. Что такое религиозность Ильин о религии
Философия религиозного опыта в творчестве И.А. Ильина
Накануне годовщины кончины русского философа Ивана Александровича Ильина (21.12.1954) преподователь Тобольской духовной семинарии иеромонах Варлаам (Горохов) посвящает ему свою очередную публикацию.
Одой из попыток атеистической интерпретации религии можно считать стремление представить религиозные явления как некую сумму субъективных ощущений, будь-то отдельной личности, народа или даже цивилизации. Сама цель религиозной жизни при этом оказывается субъективной и иллюзорной: «каждый верит в свое».
Тем не менее здесь следует учесть тот факт, что выведение начала религии из религиозного опыта имеет давнюю предысторию, и именно среди религиозных мыслителей. В частности, лютеранский пастор, богослов и религиозный философ Ф. Шлеймахер (1768-1834) в «Речах о религии» объяснял, что основа религиозности – внутреннее переживание человека, определяемое им как чувство абсолютной зависимости от обстоятельств жизни (смертность, уязвимость, чувство справедливости и т. д.), а по сути, от Творца. Другой немецкий мыслитель Р. Отто – автор труда «Священное» (1917), получившего широкий отклик в религиоведении XX в., показал, что священное вызывает в человеке не просто чувство зависимости, а переживание абсолютно иного, иноприродного человеку. Бог – это Mysterium tremendum (Тайна, вызывающая потрясение), священный трепет. Тематика этих немецких религиоведческих трудов, в которых осмыслятся религиозный опыт, сходна с тематикой работ по религиоведению нашего выдающегося соотечественника Ивана Александровича Ильина.
Иван Александрович Ильин (1883-1954) – великий русский философ, правовед, религиозный мыслитель и общественный деятель; по праву может быть назван одним из крупных представителей религиоведческой науки. В его многранном творчестве эта тема представлена такими работами, как «Путь духовного обновления» (1935), «Кризис безбожия» (1935), «Аксиомы религиозного опыта» (т. 1-2, 1953). В них он дает развернутую картину истоков религии.
Само понятие религии И.А. Ильин определяет следующим образом: «Религия есть всежизненная (в смысле сферы охвата) и живая (по характеру действия) связь человека с Богом; или иначе: человеческого субъекта с божественным Предметом. Этот Предмет не есть непременно предмет познания или знания; Он может быть и предметом чувства (любви), созерцания, воли и даже деятельного осуществления (Царство Божие). Но Он остается при всех условиях и во всех религиях – искомым, обретаемым, желанным, созерцаемым, чувствуемым, верой утверждаемым, в неверии отвергаемым, внушающим любовь или страх, или благоговение – объективно-сущим Инобытием».
В своей основе человеческая религиозность имеет религиозный опыт, не сводимый к какому-либо проявлению человеческой деятельности: «Всякое религиозное верование и всякое религиозное делание – имеет в своей основе религиозный опыт. Этот опыт отличается и от повседневного наблюдения и от научного опыта».
Природа религиозного опыта, по утверждению Ивана Ильина, синергична, то есть сочетает в себе божественный и человеческий элементы: «От Бога исходит духовное откровение, которое должно быть свободно и цельно принято человеком. От человека же исходит живое, невынужденное и искреннее приятие (созерцание, любовь и вера), которое восходит к Богу в виде молитвы и согласных с ней дел».
По мнению мыслителя, такое приятие религиозного опыта принадлежит особому органу, улавливающему и ощущающему священное – человеческому духу, или оку сердца: «Священное открывается только духовному оку и притом именно оку сердца. Оно не открывается ни телесным ощущениям, ни понимающему рассудку, ни играющему или построяющему воображению, ни пустопорожней, хотя бы и неистовой в своем упрямстве, воле. Поэтому тот, кто лишен духовного ока, у кого сердце заглохло, тот не знает ничего священного и ничего не может возразить нигилисту».
И.А. Ильин говорит, что «религиозный опыт родится из свободной любви к Совершенству: в основе каждой духовной религии лежит благоговение пред Священным, живое чувство ответственности и свободное приятие предметно-верного ранга». Из этого он выводит основу для различения видов религиозного опыта и определения того, какие его виды являются духовно здоровыми, положительными и ценными: «Любовь к совершенству совсем не есть пустое слово, аффектированная фраза или сентиментальная выдумка, но живая реальность, и притом величайшая движущая сила человеческого духа и человеческой истории. Все основатели великих религий – Конфуций, Лао-Цзы, Будда, Зороастр, Моисей – были движимы этим чувством. А христианину достаточно раскрыть Евангелие и начать чтение его, для того чтобы убедиться, что все обращавшиеся ко Христу верою, узнавали Его лучом этого чувства».
Анализируя природу неправильного религиозного выбора, философ останавливается на соотношении понятий веры и верования. Ильин пишет: «Замечательно, что русский язык придает идее веры два различных значения: одно связывает веру с потребностью верить, а другое – со способностью веровать. Верят – все люди, сознательно или бессознательно, злобно или добродушно, сильно или слабо. Веруют же – далеко не все: ибо верование предполагает в человеке способность прилепиться душою (сердцем и волею, и делами) к тому, что действительно заслуживает веры, что дается людям в духовном опыте, что открывает им некий «путь ко спасению». В карты, в сны, в гадание, в астрологические гороскопы – верят; но в Бога и во все божественное – веруют».
Человеческая потребность «верить во что-нибудь», которая свойственна всем людям, в том числе и атеистам, связывается у Ильина с жизненной установкой, ценностно-смысловым выбором: «Жить на свете – значит выбирать и стремиться; кто выбирает и стремится, тот служит некоторой ценности, в которую верит».
Вера человека имеет самое непосредственное влияние на его характер и деятельность. Ильин говорит: «Вера есть главное и ведущее тяготение человека, определяющее его жизнь, его воззрения, его стремления и поступки... Если человек верит только в чувственные наслаждения, принимая их за главнейшее в жизни, то он сам превращается постепенно в наслаждающееся животное; и это будет выражаться в его лице и в его походке, смотреть из его глаз и управлять его поступками. Если человек верит в деньги и власть, то его душа постепенно высохнет в голодной жадности, в холодной жажде власти; и опытный наблюдатель прочтет все это в его взоре, услышит в его речи, не ошибется, ожидая от него соответствующих поступков».
Именно отсутствием любви к Совершенству, жажды Бога и святости в современном европейском обществе Ильин объясняет его мировоззренческий и культурный кризис: «Человек зажил такими органами души, которые бессильны в обращении к священному. Этот уклад возник из того, что человек ослепился закономерностью материи, стройностью рассудка и силой формальной воли; и отдал им центральное чувствилище своего духа, а душевная инерция и эволюция техники доделали остальное... Человечество растеряло свои святыни. Они не исчезли и не перестали быть; они по-прежнему реальны. Но человек не видит их, не трепещет и не ликует от духовного прикосновения к ним, в нем иссякла духовная любовь, т. е. любовь к Совершенству, а без этого невозможна живая религия. То, к чему тянется масса современного человечества, – не священно; а мимо священного она проходит – то равнодушно, то с кощунственной усмешкой на устах. Религиозная слепота стала критерием просвещенности. А жизнь, опустошенная от святыни, стала мало-помалу подлинным царством пошлости».
Убедиться в истинности этих слов не сложно. Просмотрев дневную сводку новостей, поражаешься, сколько в мире зла, насилия, ненависти между людьми. По всей планете идут экономические и политические войны, в которых люди уничтожают друг друга. Чем заполнены витрины и книжные полки магазинов, что представляют собой телевизионные программы и видеофильмы, эти каналы современной культуры? Перед нашими глазами пестрят картины убийств, насилия, секса. Несколько поколений было воспитано на том заблуждении, что автором нравственного закона является не Бог, а человек, и он вправе изменять этот закон по собственному усмотрению.
Все это предвидел Иван Александрович Ильин, когда писал: «Без Бога – вся культура человечества теряет свой смысл и значение. И если она не сокрушается сразу и во всех отношениях, то только потому, что пассивное безверие способно долгое время держаться сокровенным дыханием Божественного начала, вошедшим в человеческую душу и ведущим ее в порядке часто не замечаемой, но по-прежнему живоносной традиции. Веры уже нет, но уклад души, созданный, воспитанный и облагороженный христианской верой тысячелетий живет и делает свой дело».
Сейчас все больше людей осознает, что только возращение к Богу – единственное, что может указать выход из сложившейся ситуации. И на этом пути мысль И.А. Ильина, касающаяся аксиом религиозного опыта и показывающая путь к духовному обновлению личности и общества, может стать для нас неким маяком, освещающим наш путь, дающим нам правильное направление.
Варлаам (Горохов), иеромонах
Русская философия и педагогика взаимообусловили существование друг друга. Русскую педагогику и русскую философию во многом объединяет то обстоятельство, что одним из краеугольных камней русского национального воспитания являлось религиозно-духовное начало. Так, русский педагог второй половины XIX столетия М. Олесницкий писал: "Только в христианстве указан истинный, совершенный именно идеал личности, то есть понятие о человеке... Этот идеал личности раскрывается современной христианской этикой..." [1 ]. Со своей стороны, видный русский философ П.Д. Юркевич примерно в то же время утверждал, что истинная народная школа должна иметь "твердую почву", под которой он имел в виду нравственно-религиозное духовное воспитание. Центральное место в этом воспитании отводится "Закону Божию", воспитывающему "не тем, что он заучивается, но тем, что он из круга жизненных явлений выделяет, возвышает... основы и начала нашей человечности" .
К концу XIX столетия в России сложилась достаточно стройная система философии православного воспитания, где основной акцент делается на духовности. В то же время не отрицается необходимость развития всех сторон человеческого бытия - тела, ума, чувства, воли, духа. В целом же православная философско-педагогическая традиция понимает воспитание и образование как "обожение", восстановление образа Божия в человеке. Однако массовая школьная практика в России далеко не в полной мере следовала такому пониманию воспитания и образования. Действительность разрушала данное свыше людям представление о воспитании и образовании как средстве восстановления в человеке "нераздельного и неслиянного единства Божественного и человеческого" (Е.Н. Трубецкой).
Иван Александрович Ильин - крупнейший представитель философии русского национального воспитания - не без оснований считал, что образование в России ограничивалось лишь проблемами памяти и практическими умениями и совсем самоустранилось от проблем внутренней, духовной жизни человека. С болью о судьбе русского образования он замечал: "образование не формирует человека, а разнуздывает и портит его, ибо оно дает в его распоряжение жизненно выгодные возможности, технические умения, которыми он, - бездуховный, бессовестный, безверный и бесхарактерный, - и начинает злоупотреблять. Надо раз и навсегда установить и признать, что безграмотный, но добросовестный простолюдин есть лучший человек и лучший гражданин, чем бессовестный грамотей; и что формальная "образованность" вне веры, чести и совести создает не национальную культуру, а разврат пошлой цивилизации" .
Проблема образования без воспитания в наше время дополняется проблемой образования без образования. Звучит парадоксально, однако.... В рамках современной господствующей парадигмы компетентностного образования допускается позиция, согласно которой компетентностный человек - это не обязательно образованный человек. Главное качество компетентностного человека - быть востребованным, а, следовательно, успешным. Человек компетентностный - это, выражаясь словами Э. Фромма, человек рыночной ориентации, рассматривающий свои силы и возможности как товар, отчужденный от него. Такой человек с полным основанием может сказать: "Я таков, каким вы хотите меня видеть". Его успешность в большей мере обусловлена его потребительской стоимостью, которая зависит от того, как он сумеет себя показать - насколько он окажется приветливым, элегантно одетым, будет ли он бодр, крепок, агрессивен, надежен, честолюбив и т.п. На выявление и формирование подобных качеств направлена деятельность психологов и педагогов. Так, большинство тестов измеряют способности не столько разума и понимания, сколько быстрой психической адаптации к заданной ситуации. К услугам человека рынка, где люди взаимодействуют уже не как личности, но как взаимозаменяемые товары, имеется соответствующая система образования, в которой со школы и до аспирантуры цель обучения состоит в том, чтобы приобретать как можно больше информации, наиболее полезной для ориентации в рыночной ситуации. "Не интерес к изучаемому предмету, не заинтересованность в познании как таковом, а повышение размера меновой стоимости, обеспеченное знанием, - главное побуждение к получению образования" . Ну, как не привести здесь слова К. Маркса о том, что при капитализме даже знания отпускаются в той мере, в какой необходимо для трудовых функций.
Компетентностное образование - результат обездуховления образования - в своих наиболее крайних проявлениях выражает собой тупиковую ветвь развития педагогики. В этом случае оно рассчитано, разве, на неандертальцев, но не на человека. Или на обезьян. Как тонко замечает видный психолог А.Г. Асмолов, практический интеллект, на который хотят нацелить под видом компетентностного подхода развитие образования в разных странах мира, опирается на очень хорошие зоопсихологические предпосылки. Для психологии животных это в высшей степени продвинутый подход, но мне все же хочется думать и опираться на психологию человека, которая тоже довольно интересна по своему феномену [2 ].
Получается, что как развитие самого человека имело две ветви (одна из них привела к человек разумному, другая - к неандертальцу), так и развитие его воспитания имеет две ветви. Одна ветвь относится к собственно человеческому воспитанию, а другая - воспитанию животных. Из чего правомерно предположить, что если в первом случае речь идет о воспитание человека в человеке, то во втором случае о воспитании животного в человеке. Конечно, у человека внешне ни при каком воспитании не вырастут волчьи зубы, но при соответствующем образовании он может внутренне прибрести качества, наблюдая за которыми, проницательный созерцатель способен почувствовать в этом человеке волчью хватку.
Пути воспитания человека в человеке различны. Но одно очевидно: признает себя верующим педагог или нет, - в любом случае он обязан заниматься человеческой душой и человеческим духом. В любом случае, предметом воспитания является человек, сотворенный Богом по Своему Образу и Подобию. Следовательно, говоря о педагогике, нельзя не обратить внимания на глубинную связь воспитания с изначальным планом Бога о человеке и мире. Из чего следует: сердцевиной воспитания должно стать усвоение человеком духовных ценностей. Но такое возможно только при соответствующей организации духовного уклада всей его жизнедеятельности. Именно поэтому, по мнению И.А. Ильина, воспитание детей, есть не что иное, как пробуждение их бессознательного чувствилища к национально-духовному опыту, как формирование в человеке духовного уклада бессознательного.
Всем своим творчеством И.А. Ильин утверждал верность традициям русской духовной культуры . Его жизнь - пример восхождения к высочайшему уровню духовности. Требование конкретности, поиск очевидности Ильин воплотил в каждой своей работе. Все его труды способствуют углубленному пониманию истории, намечают перспективы выхода из трагических тупиков социального процесса. Отказываясь от анализа нескончаемого ряда человеческих предрассудков, страхов, суеверий, и заблуждений, И.А. Ильин обращается к духовно-здоровому, сущему и подлинному религиозному опыту. Нередко, замечает он, за духовность принимают образованность, начитанность, умение идти в ногу с эпохой и т.п. вещи, свидетельствующие хотя бы о минимальном приобщении к культуре. Бывает, что духовность не отделяют от патриотических проявлений национальных устремлений. Встречаются и те, кто духовность связывают с религиозностью. И хотя последние ближе к истине, но и они правы лишь в том случае, если речь идет о религиях духовных. Сам же Иван Александрович Ильин, рассуждая о "духе" "одухотворенности", "духовной религиозности", имеет в виду человеческую духовность - ту внутреннюю направленность и соответствующую ей жизнь, которая придает человеческой душе и всей человеческой культуре высшее измерение, высшее значение и ценность. Приближая человека к Богу, возвышая человека, И.А. Ильин не отдаляет его от Земли, напротив делает его целостным земным совершенством [3 ]. Это хорошо прослеживается в "Аксиомах религиозного опыта" великого философа, где, по сути, раскрываются принципы восхождения человека к высшей духовности, в основе которых лежит религиозный опыт человека. Вот некоторые из них:
религиозный опыт родится из свободной любви к Совершенству;
в основе каждой духовной религии лежит благоговение перед Священным, живое чувство ответственности;
религия есть свободное цветение личного духа, невынужденное, добровольное обращение к Богу. Самое драгоценное в этом обращении состоит в живой цельной потребности индивидуального человека - убедиться в бытии Божием, узреть Бога и предаться Ему;
невозможно подвигать людей к Богу угрозами и принуждением;
религиозное откровение должно быть воспринято сердцем и сердечным созерцанием;
религиозное состояние есть особого рода глубокая и таинственная связь, которая может быть описана сразу - как "ухождение" человека в Бога и как "присутствие" Бога в человеке;
молитва есть непосредственное единение с Богом;
религиозное сомнение не разрешается умствованием и отвлеченными доказательствами; оно разрешается только реальным опытом... созерцающего сердца;
пошлость проистекает из человеческой слепоты к божественному, порождает отсутствие благоговения к священному, в различных проявлениях, - начиная с тупого безразличия и кончая лицемерием и кощунством;
сердце человека должно все простить и запеть от сочувствования, сорадования и сострадания;
совесть человека должна приобрести свою христиански-первоначальную силу и дать человеку упоение добротой;
нельзя отделять сердце от ума и созерцания, и созерцание от ума и от сердца;
страдание есть соль жизни; и в то же время - ее стремящая сила; учитель меры и веры. Оно есть как бы ангел-хранитель человека, спасающий его от пошлости и очищающий его от греха.
страдая, человек вступает на путь духовного очищения и возвращения в Божий луч .
Восхождение к вершинам духовности строится на семи вечных основах духовного бытия человека: вере, любви, свободе, совести, семье, родине и нации .
Вера и любовь для Ильина представляют - конституирующие начала человека. Восхождение к вершинам духовности невозможно без религиозной веры. Ибо, религиозная вера, по Ильину, предполагает, прежде всего, духовное внимание. Вера - это доверие к показаниям духовного опыта - преимущественно перед субъективными душевными впечатлениями и перед чувственными наблюдениями, регистрируемыми рассудком. Дух имеет свой опыт, вынашиваемый особыми внутренними опытами человека. Эти опыты требуют от нас особой культуры и дают нам свою достоверность и очевидность. Человек, лишенный духовного опыта или не считающийся с ним, не будет иметь веры. Человек, имеющий духовный опыт, но не дошедший в нем до настоящей достоверности и очевидности, - увязнет в рассудочных сомнениях и не дойдет до веры. Таким образом, Ильин говорит о том, что для веры необходима духовная очевидность, необходим, прежде всего, духовный опыт: нужно жить духовными актами, пребывать в них, наполнять их своей душой, строить себя ими, полагать их в основу своего бытия. Вера - явление духовной свободы. Каждый человек призван свободно восхотеть божественного, свободно уверовать и свободно предаться Богу.
Вера неотделима от любви. Религиозная вера горит всей своей силой и совершает все свое призвание только тогда, когда она есть проявление свободной любви к безусловному Совершенству, - любви, нашедшей в Боге свой истинный Предмет и свой неиссякаемый источник. Через любовь и веру постигаются и осмысливаются остальные формы духовной жизни: "Так, смысл свободы в том, чтобы самому полюбить, через любовь самому увидеть и через очевидность - самому уверовать; свобода есть самостоятельная, самобытная, творческая любовь и вера. И совесть движется силою веры и любви. И семья есть первое лоно любви и веры. И родина постигается любовью и строится верою. И национализм есть не что иное, как любовь к своеобразной духовности своего народа и вера в его творческие богоданные силы. Без любви и веры невозможно правосознание, необходимое и для государственности, оберегающей нацию..." [Там же, С.159].
Раскрыв все основные вехи духовного развития личности, ее духовного обновления, Ильин намечает пути этого духовного обновления:
1. Надо научиться веровать. Не "верить" вопреки разуму от страха и растерянности, а веровать в силу очевидности, на основе личного духовного опыта.
2. Необходимо научиться свободе. Она вовсе не есть удобство жизни, или приятность, или "развязывание" и "облегчение". Свобода есть бремя, которое надо поднять и понести, чтобы не уронить его и не пасть самому. Надо воспитывать себя к свободе, надо созреть к ней, дорасти до нее, иначе она станет источником соблазна и гибели. Без свободы не будет настоящей веры и любви.
3. Нужно научиться совестному акту. Совесть научит нас строить здоровую духовную семью. Она откроет нам искусство любить родину и служить ей. Она предохранит нас от всех соблазнов и извращений ложно понятого национализма.
4. Надобно научиться чтить и строить наш семейный очаг - это первое, естественное гнездо любви, веры, свободы и совести; эту необходимую и священную ячейку родины и национальной жизни.
5. Необходимо научиться духовному патриотизму... Мы должны понимать, что люди связуются в единую родину силою веры, любви, внутренней свободы, совести и семейного духа, силою духовного творчества во всех его видах.
6. Истинный национализм есть как бы завершительная ступень в духовном восхождении личности. В нем, как в фокусе, собираются все другие духовные лучи. Вечные основы духовного бытия слагают единую духовную атмосферу, единый путь, который необходимо прочувствовать и усвоить, чтобы на вопрос "во что же нам верить" мы могли бы ответить живою верою: в Бога, в любовь, в свободу, в совесть, в семью, в родину и в духовные силы нашего народа .
Духовность человека, по Ильину, тесно связана с ответственностью. Тайна свободы состоит в том, что сила духа способна сосредотачиваться, укреплять себя, увеличивать свою силу и превозмогать свои внутренние затруднения и свои внешние препятствия. Свобода по плечу лишь человеку духовно цельному, наделенному внутренней гармонией, согласованной тотальностью влечений и способностей, единением инстинкта и духа, согласием между верой и знанием. Зрелый духовный характер "подобен укреплённому городу, в центре которого находится кремль: здесь построен храм Божий, с алтарём, на котором горит неугасающее пламя. Это и есть священный центр города, откуда заимствуют свой огонь все семейные очаги. Человек же, находящийся в состоянии внутреннего раскола, есть несчастный человек.
Логика предшествующих рассуждений подводит к выводу о том, что подлинная философия воспитания не может обойтись без философии религии. И.А. Ильин был убежден, что отечественная религиозная философия должна пересмотреть свое призвание, уточнить свой предмет и метод в свете всех пережитых блужданий и крушений, добиваясь ясности, честности и жизненности. И, конечно же, русская религиозная философия должна отойти от подражания западным образцам. Не копировать бездумно чужеземное, а обратиться к глубинам национального духовного опыта, стать убедительным и драгоценным исследованием духа и духовности. Только на этом пути философская мысль сможет дать русскому народу, человечеству в целом что-нибудь значительное, верное и глубокое. В противном случае она окажется мертвым и ненужным грузом в истории русской культуры. Точно также, мертвым и ненужным грузом станет в России любая образовательная система, оторванная от отечественных духовных корней, построенная на философии национального отчуждения и биологической целесообразности. Путь к очевидности лежит через обращение к вечным основам духовного бытия: вере, свободе, любви, совести, семье, родине, нации.
Чапаев Иван Николаевич
, студент теологического факультета Российского государственного профессионально-педагогического университета
Чапаев Николай Кузьмич
, доктор педагогических наук, профессор Российского государственного профессионально-педагогического университета
Примечания:
1 - Цит. по: .
2 - http://www.ug.ru/?action=topic&toid=4209
3 - Тем самым И.А. Ильин отвергает концепции "безземельного неба" и "бездуховной земли". Первая, рассматривает тело, как нечто презренное, а заботу о его нуждах чуть ли не как греховную. Для второй материальные потребности не только первичны, но, в конечном счете и единственны в этом мире. С богословской точки зрения обе эти позиции неверны, ибо, каждая по своему служит целям разрушения гармонии - соработничества человека с Богом на пути собственного спасения. И.А. Ильин придерживается православной (халкидонской) позиции, в соответствии с которой во Христе Божественная и человеческая природы соединены "неслитно, неизменно, нераздельно и неразлучно" [см. А.И.Осипов. Путь разума в поисках истины. Основное богословие.М.: Даниловский благовестник. 2008. С.175].
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ:
1. Евлампиев И.И. Божественное и человеческое в философии Ильина. М. 1998.
2. Емельянов Б.В. Очерки русской философии XX. Екатеринбург. 2001.
3. Ильин И.А. Аксиомы религиозного опыта. М., 1993.
4. Ильин И.А. О сопротивлении злу силою // Ильин И.А. Почему мы верим в Россию: Сочинения. М, 2006. С. 375-577. (Антология философской мысли).
5. Ильин И.А. Путь духовного обновления // Ильин И.А. Почему мы верим в Россию: Сочинения. М., 2006. С. 123-374. (Антология мысли).
6. Ильин И.А. Путь к очевидности. М., 1993.
7. Ильин И.А. Собрание сочинений: В 10 т. М, 1994. Т. 1, кн. 2.
8. Очерки истории школы и педагогической мысли народов. Конец XIX - начало ХХ в.в. / Под ред. Э.Д. Днепрова, С.Ф. Егорова, Б.К. Тебиева. - М.: Педагогика, 1991. 446с.
9. Плеханов А.В. П.Д. Юркевич - философ и педагог // Сов. Пед. 1991. №12. С.187.
10. Фромм Э. Психоанализ и этика. М.: Республика, 1993. 415 с.
Иван Александрович Ильин (1883-1954) - яркий и замечательный философ, немецко-русский по своим национальным корням. Жизненный путь его таков: поначалу вошел в круги социал-демократии, побывал у анархистов и других революционеров, а затем стал внепартийным публицистом и в конце концов монархистом. Как философ прошел непростой путь. До революции много занимался Штирнером, Фихте, Шлейермахером и Гегелем. Был известен в культурных кругах как оппонент Серебряного века, за что его зачисляли в реакционеры. В дни революции говорил, что не вправе уходить от постели больной матери-России, защищал правопорядок и законность против безбожной преступной власти.
Революцию объяснял как результат того, что в царской России позднего периода были закрыты все законные пути изменения существующего порядка, поэтому все, кто искал политического и социального оживления, действовали незаконно. Белые восхищали его. «Идеолог Белого дела» - так его часто называли. С его точки зрения, белое движение явило силу духа и воли. Грубая сила сгубила белых, рассуждал он, но этим людям было за что воевать и умирать, они победили духовно и нравственно. Не вся эмиграция разделяла эту точку зрения. Приведем оценку Митр. Вениамина (Федченкова), который сам активно участвовал в белом движении с ген. Врангелем, но увидел причину провала белого движения в его безыдейности и бездумности: «У нас почти не было руководящих идей, как не было их, конечно, и при Деникине» (Митр. Вениамин (Федченков). На рубеже двух эпох. М.: Отчий дом, 1994, с.269). Аналогично высказывался и протопресвитер армии и флота Георгий Щавельский.
Ильин стоял на своем твердо и до конца. В 1922 г. его выслали из России вместе со многими на знаменитом «философском пароходе». До изгнания на его долю выпало шесть арестов и два суда. Ему грозили, что если он вернется, то будет расстрелян. 16 лет И.И. провел в Берлине. В 1933 году фашисты предложили ему содействовать государственному антисемитизму в Германии. Геббельс через агента искал с ним контактов. Ильин отказался. Он отверг фашизм, объяснив его как понятную, но неприемлемую реакцию на безбожие, интернационализм, космополитизм, на бесчестие нации после первой мировой войны, на хаос немецкой жизни, унижение, организованный развал социальных основ жизни. Фашизм он оценил как попытку волевого, неразумного и преступного выхода из тупика национального расслабления и безволия. Чего нет в деятельности фашистов, так это главного и самого важного, что могло бы придать ей совсем другое звучание, - религиозного мотива, подлинной духовной ясности. Ильин писал, что фашизм нужно считать черным, а может еще желтым, но никак не белым, черным делом, прикрываемым патриотической фразеологией, которой нельзя доверять. Он видел антицерковность фашизма и признал его более вредным, чем масонство, отделяющее Церковь от государства. Конфликт с Геббельсом был неизбежен.
Гестапо запретило ему заниматься общественной деятельностью, читать лекции и печататься. В 1933 г. его выгнали из Берлинского университета. Спустя пять лет он уехал в Швейцарию, где ему тоже запретили. В Цюрихе он продолжал писать, пока не скончался 21 декабря 1954 г.
Написал он немало: «Религиозный смысл философии» (три речи: 1914-1923), где еще чувствуются последствия его увлечения Шлейермахером, Гегелем и другими. «Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека» (1918). Здесь он взялся за нелегкую задачу христиански переосмыслить учение Гегеля, найти в нем нечто положительное и восполнить его. Думаю, что это больше имело значение лично для Ильина, чем для других, потому что Гегель духовно ничего не мог дать многим, как и весь немецкий идеализм, но тем не менее И.И. хотел заново подвести итог гегелевскому наследию.
Затем нашумевшая книга «О сопротивлении злу силой» (1925), направленная против толстовства. Бердяев удостоил ее разносной рецензии, во многом несправедливой. Другие работы: «Основы христианской культуры» (1937), «Путь духовного углубления» (1935), «Я вглядываюсь в жизнь. Книга раздумий» (1938 г. на нем. яз., 1992 г. на русском), «Основы художества. О совершенном в искусстве» (Рига, 1937), «О России» (три речи: 1926-33 гг.), большая часть глав книги «Русские писатели. Литература. Театр. Музыка» (Вашингтон, 1978), «Художник и художество» (статьи 1932-34 гг.) и др.
В Цюрихе он подготовил двухтомник политической публицистики «Наши задачи» (статьи 1948-54 гг.), вышедший в свет после его смерти в 1956 г., завершил двухтомник «Аксиомы религиозного опыта», над которым трудился 33 года и выпустил его в 1953 г. Нужно назвать еще работы, посвященные культуре: «О грядущей русской культуре», «Огни жизни. Книга утешений», «Поющее сердце. Книга тихих созерцаний» (1943 г. на нем. яз., 1958 г. на русском в Мюнхене), «Путь к очевидности» (опубликован в Мюнхене в 1957 г. по-русски), «О тьме и просветлении. Книга художественной критики. Бунин - Ремизов - Шмелев» (закончена в 1939 г., издана в 1959 г.), «О русской культуре» (лекции 40?х гг., по-русски в 1996 г.)
Социально-философской проблематике посвящены книги, написанные в разные годы: «О монархии и республике» (начата в 20?х гг., не завершена и напечатана лишь в 1978-79 гг.), «О сущности правосознания» (написана в 1919 г., выпущена в 1956 г.), «Общее учение о праве и государстве» (1915 г.), «Понятия права и силы» (1910). С публикацией своих книг он не спешил, долго размышляя над ними. Его работы у нас еще в полной мере не освоены и не осмыслены. Изданы 10 тт. собрания сочинений И.А. Ильина, составитель и комментатор Ю.Т. Лисица (1). Далее цитаты из Ильина будут даваться по этому изданию, за исключением «Аксиом».
Религия и философия
Слова «путь к очевидности» можно считать эпиграфом ко всему его творчеству. Это путь к несомненности истины, которая являет себя взору ищущего и любящего ее человека. Истины как Высшей, неземной правды, которая не только пребывает над миром, в вечности, но и обретает себе жизнь на земле - в религиозной жизни человека, духовном подвиге, творческом усилии и служении Церкви и Родине. Видеть связь истин земных с Высшим источником - таков был философский дар Ильина.
В книге «Религиозный смысл философии» И.И. защищал точку зрения, что философия есть «душевно-духовное делание» (1, т.3, с.23), а не чисто интеллектуальная работа над построением концепций. Философствование должно исходить из подлинного духовного опыта, оно должно быть верным истине, «знать верно, подлинно, объективно» (с.28), творчески создавать «верующее знание и знающую веру» (с.29). Истина и вера духовно очевидны, никакой авторитет не может заменить собой их очевидность, поэтому каждый должен внутренне обрести ее личным усилием. Философия призвана силой мысли освещать окружающую жизнь, преодолевать ее затемненность, «преображать сущность подлинной жизни» (с.40), наполнять ее пониманием высшего смысла.
Для этого философ должен справиться с тьмой в собственной душе, очистить ум и сердце, «овладеть силами своего бессознательного, очистить их, придать им гибкость и покорность, сделать их совершенным орудием предметовидения» (с.52). Это «творческий процесс, протекающий пред лицом Божиим и при участии божественных сил, живущих в человеке» (с.55). И нужно ответственно формировать в себе зрелый и подлинный духовный опыт, в котором истина не только открывается ищущему ее, но и убедительно свидетельствуется окружающему миру. В сущности, призвание философа - религиозно: «необходима новая философия религиозности и откровения, чтобы вновь открылось замкнутое око человеческое, по-старому приемля Бога и по-новому приемля мир; чтобы осветились современные религиозные падения и блуждания и чтобы в религиозном обновлении душ возобновилось одинокое боговидение и соборное богоутверждение» (1, т.3, с.88).
«Путь духовного обновления» продолжает раскрывать религиозный смысл философии и адресован духовно ищущим - тем, кто имеет жажду истины и волю к истине, но сомневается в том, что находил раньше. Это - краткое описание пути от сомнения к очевидности истины, свидетельство духовного пути автора. Оно представлено в виде серии очерков о вере, любви, свободе, совести, семье, Родине, национализме, правосознании, государстве, частной собственности. И.И. убедительно писал здесь, что самым глубоким и могучим источником духовного опыта человека является духовная любовь - любовь к Богу, к ближнему, к добру, истине, красоте, совершенству: «Любовь к совершенному отверзает человеку очи духа и является первейшим и главнейшим источником веры в Бога. Кто что любит, тот того жаждет и ищет. А так как искомое есть Бог - подлинно реальное совершенство, то он Его и находит» (1, т.1, с.78). И тогда Бог становится живым средоточием духовной жизни человека; прозрев сердцем в любви, человек обретает подлинную веру, а вера формирует волю, совесть, мышление и действия человека. Вера не только даруется человеку, возлюбившего Бога, но и создается и углубляется в последующем духовном труде уверовавшего.
«О вере позволительно говорить только там, где истина воспринимается глубиной нашей души; где на нее отзываются могучие и творческие источники нашего духа; где говорит сердце, а на его голос отзывается и остальное существо человека… Человек верит в то, что он воспринимает и ощущает как самое главное в своей жизни. Скажи мне, что для тебя самое важное в жизни, и я скажу, во что ты веришь… Словом, здесь реальный центр твоей жизни: тут твоя любовь, твое служение, тут ты идешь на жертвы. Здесь твое сокровище, а где сокровище твое, там и сердце твое, там и вера твоя» (1, т.1, с.43).
Как видно, речь идет здесь о ценностях и святынях, о любви и созерцании, а это основные темы немецкого современника Ильина - Макса Шелера, феноменолога, антрополога и философа религии.
Вера и культура
Небольшая работа «Основы христианской культуры» близка по духу творчеству Е. Трубецкого и С. Булгакова; она отличается от понимания отношений культуры и веры в том виде, как это дано у о. Павла Флоренского. Здесь более умеренное, спокойное, терпимое, внимательное отношение к культуре в целом. И.И. пишет, что христианская культура существует не сама по себе, а перед лицом мощного антихристианского фронта ХХ в. в науке, государстве, экономике - во всех областях человеческой деятельности: И.И. указывает на безбожное искусство, которое стало праздным развлечением и нервирующим зрелищем, на материалистическую науку, которая отбросила «гипотезу Бога» и порвала с религией, говорит о светской государственности, которая оторвалась от своей высшей цели и не служит ей, ибо цель эта состоит, всегда состояла и будет состоять в том, чтобы готовить людей для жизни по-Божьему.
«Безбожное государство ведет народы так, как слепой ведет слепых: в яму (Мф.15.14). Оно не ценит вечных благороднейших - религиозно-христианских корней правосознания. Современное государство служит не качеству жизни, не совершенству ее, а интересам людей и классов; оно не знает измерения священной глубины ни в душах, ни в делах; оно есть явление личной, классовой и всенародной жадности и создает в лучшем случае неустойчивое равновесие вожделений, равнодействующую вражды и зависти» (с.288).
Христианская культура должна созидаться вопреки всему этому безобразию. И.И. отклонил соблазн отвергнуть культуру из христианских побуждений, предать ее анафеме. Это же сделал и Е. Трубецкой. И.И. настаивал, что христиане призваны вносить свет Христов повсюду, во все области человеческой деятельности, и созидать христианскую культуру на земле, потому что через культуру христиане могут воздействовать на мир. Это - дело совести и ответственности, веры и надежды, исполненной духом любви к Богу и ближнему.
В Новом Завете нет прямых указаний о культуре, но поиски христианской культуры, признает И.И., идут через всю историю христианства. Церковь призвана идти средним путем между крайностями - всеядностью и полным отвержением культуры. Бог создал мир «хорошо весьма». Христиане призваны принимать мир разумом, верой, любовью, в смирении, трезвении, в искусе, в служении: «Возможность и реальность негреховного мироприятия и миропреобразования даны и удостоверены. Евангелие несет миру не проклятие, а обетование, а человеку - не умирание, а спасение и радость. Оно учит не бегству из мира, а христианизации его» (с.315).
Это не значит забыть Добротолюбие, забыть старцев. Добротолюбие, старцы определяют работу над внутренним строем человеческой души, над созиданием добродетели. Но дух Христов дан, чтобы действовать в нашей земной работе. Христианин должен действовать с чистыми мотивами, чистыми намерениями. Культура должна твориться, когда достигнута должная чистота намерений, и тогда правильно ставится цель и задача. Культура творится с творческим дерзновением, но и с максимальной духовной ответственностью.
Христианскую культуру может творить только церковно христианская душа. Христианство преображает культурное творчество изнутри своим духом любви, в нем есть что-то похожее на брак. В философии, например, сила разума должна служить познанию предмета, но мотив самого разума - любовь. Воля к действию тоже должна рождаться из духа любви и совести; воображение должно быть не блужданием по образам, а воспламеняться духовной любовью. И.И. отличает духовно сомнительные виды воображения от нужных для творчески активной личности, настаивает, чтобы творец был открыт благодати и готовил себя к ней, чтобы благодатные прозрения стали источником творчества. Такие прозрения нужны в науке и искусстве, в проектах социально-правовых решений и государственных реформ. Все должно быть претворено духом христианской любви и правды Божией. Все великое в мире вырастает из прозрений, из творческого усилия, подвига, молитвы, созерцания (созерцание как источник действия, подвига - одна из любимых его тем). «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» (Мф. 5,48), - это он ставит на очень важное место в культурной творческой работе. Совершенство дается Духом Христовым.
И.И. критически рассмотрел то, что он назвал аскетическим самоустранением от мира. Оно было и есть в христианстве, но нередко доходит до крайних форм. Если же христианин-аскет не поддается искушению мироотрицания, он отходит от мира лишь для того, чтобы затем вернуться на новом уровне, принести прозрения и духовный опыт для творческой работы. «Христианское мироотвержение есть или условно временная, душеочистительная установка монаха, “отвергающего”, чтобы “приобрести вновь”, закрывающего глаза, чтобы прозреть, ищущего уединения и сосредоточения для того, чтобы по-настоящему воспринять Бога, человека и мир; тогда христианин “отвергает” не Божий мир, а свои страсти и страстные содержания своего опыта и, очистившись и прозрев, убеждается, что “нет ничего в себе самом нечистого”, ибо “только почитающему что-либо нечистым, тому нечисто” (Рим.14, 14-20)… Или же мироотрицание есть слепота, помрачение духа, посягание на хулу и тяга к ереси; это есть путь от духовного скопчества к телесному» (с.315-316). Крайне аскетическое самоустранение от мира больше связано с эллинизмом, чем с христианством. Оно никогда не умирало и в Православии, но не выражает последнего и глубочайшего отношения христианства к Богу и Божьему миру.
Христос пришел в наш мир ради нашего спасения - значит, Он принял мир и христиане тоже должны действовать в мире ради его спасения, действовать под знаком благословения Божия. Это и есть призвание к труду, к творческому усилию, а в конечном счете - к культуре. Православие должно освятить каждый миг труда вплоть до присяги государю, любви к старцу, мирскому служению, монашескому деланию - все должно быть претворено и освящено в христианской любви к миру, который Бог послал нам, чтобы мы здесь трудились.
«Поистине Христос принял мир и воплотился не для того, чтобы научить нас отвергать мир, понося и презирая создание Божие, но для того, чтобы дать нам возможность и указать нам путь верного христианского мироприятия; чтобы научить нас верно принимать и творчески нести бремя вещественности (плоти) и бремя человеческого душевного разъединения (индивидуальности); чтобы научить нас жить на земле в лучах Царствия Божия. Мы не выше Христа, а Христос принял земную жизнь, вернул ее в благодатном сиянии. И тот, кто принимает мир, тот включает в свой жизненный путь творческое делание в этом мире, т.е. совершенствование в духе и себя самого, и ближних, и вещей, а в этом и состоит по существу христианская культура…» (с.312).
Религиозный опыт
Теперь о книге «Аксиомы религиозного опыта» (2). Тематика ее связана с работами Ф. Шлейермахера и ряда других западных мыслителей - таких, как Р. Отто, написавший книгу «Das Heilige» (нем. «Святое», 1917). И.И. переосмыслил их, чтобы определить, какие его виды являются духовно здоровыми, положительными и ценными.
Суть трактовки И.И. в том, что каждый человек не просто пассивно получает откуда-то религиозный опыт как нечто готовое, изначально данное; религиозный опыт лежит в основе всякого религиозного верования и делания и человек должен с ним тщательно, ответственно и вдумчиво работать. Он должен относиться к нему бережно, заботиться о его чистоте и, как он выразился, о его «богосоответствии», иначе будут искажения. Эти искажения связаны с самоутверждением, эротическими страстями, сомнительным мистицизмом, с противорелигиозной магией, суевериями, психопатическими явлениями, нравственной необязательностью и фанатизмом. Искажения же должны устраняться.
В добротном, а не «заблудшем», религиозном опыте должны быть четко выражены определенные аксиомы: аксиомами И.И. назвал то, что обеспечивает его подлинность. Например: «Цельность веры есть аксиома подлинного религиозного опыта» (2, с.35). Другие аксиомы связаны с духовностью, молитвой, любовью, созерцанием, созиданием жизни, с «очевидностью» как ясным видением всего. И.И. настаивал: чем более подлинным и здоровым является духовный опыт, тем ближе он к Православию. Догмат, который есть средоточие христианской веры, для Ильина важен как финальный критерий качества религиозного опыта. Но путь к подлинному опыту лежит через долгую работу - через смирение, трезвение, ответственность, очищение чувств и мотивов нашей душевной и духовной жизни, и здесь нужны предваряющие догмат оценки. Приближение к идеалу по этим признакам означает, как он писал, приближение к Евангелию, к духу Православия.
Он считал, что в подлинном религиозном опыте всегда присутствует Дух Божий, что в настоящем религиозном опыте Логос сеет Свои семена и человек должен видеть и понимать, куда, откуда и как он идет, защищать опыт от соблазнов, вынашивать его, творить его культуру, заботиться о нем, чтобы передать его людям, которые еще духовно не пробуждены: «Перед своим религиозным опытом современный человек не имеет права стоять в беспомощности и в недоумении: он должен активно и ответственно строить его и владеть им, как верным путем, ведущим к Богу; он должен знать, куда он идет, как он ориентируется в тумане разноверия и соблазнов, каков его путь и почему он считает свой путь верным; он должен уметь отзываться на вопросы затрудненных и беспомощных и спешить им на помощь. Иными словами, он должен владеть своим религиозным актом, чтобы защищать его от соблазнов и покушений и чтобы помогать другим, еще не выносившим своего религиозного акта» (с.38).
ХХ век, считал Ильин, - время неробкой веры, требующей вдумчивости, самостоятельности, культуры религиозного опыта, вдохновения и напряженной жизненной борьбы. В конечном счете исходным и окончательным мотивом религиозного опыта является жажда Святого, искание встречи со Богом. Это означает трезвенность, ясность, чистоту. Здесь не должно быть каких-то смутных исканий чего-то запредельного, паранормального, мистического, какого-нибудь самозабвения в коллективной душе, в космическом сознании и пр. Это должна быть жажда подлинной святости, иначе вместо подлинно духовной религии будет бездуховная. Связь с Богом является источником всякой подлинной религии.
Приведем еще несколько фрагментов. «Сущность религиозного опыта состоит в обращении к Богу, но именно обращение к Богу делает человека духом. Обращаясь к Богу, человек испытывает себя “предстоящим”, душа его осязает трепет и благоговение. Благоговение есть проявление духовности, дар духа и признак духа. Человеку естественно испытывать сокровенный трепет, обращаясь к Богу, этот трепет свидетельствует о его духовности. Человек, не знающий этого, лишен духа, он не поймет того первичного явления религиозности, в силу которого душа человека, обращаясь к Богу, испытывает свое недостоинство и именно этим испытанием своего недостоинства утверждает свое духовное достоинство» (с.54-55).
«Дух есть дар свободы, данный человеку в зачатке от самой природы; в то же время он есть живая сила самоосвобождения и в заключительной стадии (вероятно - посмертной) - полнота личной свободы. После всего этого будет понятно, если мы определим дух как потребность священного и как радость верного ранга; если мы опишем его как дар молитвы, как силу поющего сердца и как жилище совести; если мы обозначим его как месторождение художественного искусства; как источник правосознания, истинного патриотизма и национализма, как главную основу здоровой государственности и великой культуры» (с.52).
Для того, чтобы предохранить себя от искажений духовного опыта, необходимо помнить, что «религиозный опыт - от духа и что религиозное состояние есть духовное состояние. Бездуховная “религия” есть или не осуществившаяся “возможность”, или трагическое “недоразумение”, или же соблазнительное извращение. Противодуховная “религия” есть слепая одержимость, а может быть, и сущий сатанизм… Не все, называемое в просторечии и даже в литературе “религиозностью” и “религией”, есть в самом деле “религиозность” и “религия”» (с.53).
Чувство ответственности Ильин отнес к аксиоматическим основам религиозного опыта. «Безответственность постыдна и отвратительна во всех областях духа… Но безответственность в области религии, где люди не имеют, в сущности говоря, прочных критериев и где живое благоговение должно было бы вечно питать заботу о трезвении и очищении, является грехом непростимым, грехом “против Духа”. Нигде беспочвенные фантазеры и болтуны не приносят такого вреда, как в религии: здесь они компрометируют не столько самих себя, сколько ту сферу духа, в которой они якобы пребывают и из которой возвещают свои ложные “откровения”. Безответственный ученый будет опровергнут; безответственный воспитатель - разоблачен; безответственный политик - осужден и, может быть, казнен или изгнан. Но безответственный лжепророк, создавший себе общину слепых последователей, может изливать свой духовный яд до конца дней, подрывая авторитет религии и доверие к вере» (с.56).
Религиозный опыт, не раз повторял И.И., - это труд, напряженная жизненная борьба, ответственность. Быть несовершеннолетним в религиозной жизни не следует. Приближаясь к Богу, человеку следует собирать свои силы и относиться критически к своим слабостям, неумениям, неспособностям, становиться благоговейным, осторожным и совестливым. «Тот, кто ищет религиозного опыта, нуждается в изведанном и закаленном чувстве ответственности, потому что он вступает в ту сферу, где обитает и обретается само Совершенство. Воля к Совершенству есть основная сила духа и основное побуждение всякой истинной религиозности. Человек, принципиально отрицающий возможность отличать “добро” от “зла”, объективно лучшее от объективно худшего, загораживает себе всякий путь к духу, к духовной культуре, к философии, религиозному опыту» (с.56).
Сопротивление злу
В свое время нашумела работа Ильина - «О сопротивлении злу силой» (1925), посвященная тому, что он назвал «погребением набальзамированного толстовства». Суть его возражений в том, что непротивление злу насилием, к которому призывал Лев Толстой, не является позицией мужественного человека, человека веры, человека Церкви, зрелого в нравственном, социальном, гражданском отношении. Это, по оценке Ильина, наивно-идиллический взгляд на человека, идеализация робких, противогражданственных, патриотически мертвых характеров, это религиозное безволие и духовное безразличие. Учение Толстого работает на снижение уровня ответственности, оно дает ложную видимость согласия с учением Христовым. Действительно, у Христа есть слова «вложи меч свой в ножны», сказанные Петру в определенной ситуации. Но в Евангелии служение в армии не осуждается - вспомним сотника, который обращался к Иисусу с просьбой об исцелении слуги, вспомним крещение Корнилия. Ни тому, ни другому не предлагалось оставить службу; не осуждается государственная сила в борьбе со злом - короче говоря, не осуждается меч.
Отвергая концепцию Толстого, Ильин писал: «Таков духовный закон: не сопротивляющийся злу поглощается им и становится одержимым » (1, т.5, с.39). Кто непримирим со злом, тот не может не бороться с ним, он чувствует в себе духовную необходимость каждый раз поступать согласно долгу и это формирует в нем основные убеждения и благородство характера, «живой костяк личного духа». «Размягчение этого духовного костяка, распадение этого духовного уклада означало бы духовный конец личности, превращение ее в жертву дурных страстей и внешних воздействий» (с.39).
Зло, как пишет Ильин, торжествует до тех пор, пока оно не обуздывается. Здесь невозможно обойтись без силы - государственной, полицейской, армейской. Внешняя сила нужда, чтобы зло не разрасталось беспредельно, чтобы каждый человек соблюдал верную социальную грань в своем поведении, чтобы он сделал ее собственной нормой. Но здесь не обойтись без религии. «Добро есть одухотворенная… любовь ; зло - противодуховная вражда . Добро по самой природе своей религиозно, ибо оно состоит в зрячей и целостной преданности Божественному. Зло по самому естеству своему противорелигиозно, ибо оно состоит в слепой, разлагающейся отвращенности от Божественного» (с.47). Ветхий Завет не отменен Новым Заветом, а в Ветхом Завете сила выдвигается как средство борьбы со злом; Новый Завет восполняет то, что сказано в Ветхом Завете, но не отменяет.
Есть два пути: высший, Божий, благодатный путь тех, кто становятся учениками Христовым и действительно оставляют меч, кто в полной мере идет на путь Креста и жертвы. Низший путь - путь воина, военачальника, властителя, в конце концов, путь кесаря. Этот путь осмыслен и сохраняет свое значение. Не случайно сказал ап. Павел, что всякая власть от Бога, что призвание и назначение носителя меча в том, чтобы сдерживать зло. Поэтому когда Толстой это устранил, он вступил в прямое противоречие с ап. Павлом и Евангелием.
Есть люди, которые имеют призвание оставить меч и идти по пути совершенства, по пути полной самоотдачи. Преп. Сергий Радонежский не брал в руки меч, но некоторым монахам поручил воевать и благословлял князя Димитрия Донского. Те, кто идут по пути полной самоотдачи в чисто духовной работе, немало обязаны тем, кто берет на себя бремя активной борьбы со злодеями.
Меч не может заменить Евангелие, христианство, воспитание в духе любви и веры. Но меч должен действовать во имя Духа, и в этом, как писал Ильин, прямая религиозная и патриотическая обязанность человека. Толстой это отрицал; он пошел по пути абстрактного морализма. С точки зрения Ильина, моралист - это «существо испуганное»; он боится быть мужественным и отрицает то необходимое, что должно совершать. Мир лежит во зле и нужно противостоять этому состоянию мира, а не смиряться с ним.
И.И. был совершенно трезв в том отношении, что там, где меч, где государство, там сила, там убийство; если в борьбе со злом государство совершает и узаконивает убийство, то как быть? Ильин принимает это как путь наименьшего зла, наименьшей неправды или неправедности. Если в этом участвует христианин, то он должен сформировать в себе правильное, мужественное отношение к борьбе со злом и не уклоняться от борьбы.
В глубине борьбы должна быть суровая и трезвая любовь, настаивал И.И., - не эмоциональная, а волевая, разумная и мужественная: «Борьба ведется именно любовью, но одухотворенною любовью» (с.152). В непротивлении злу нет подлинной любви, безволие не остановит зла уступками и расчетами. Зло (сила или убийство), использованное против другого зла, не становится добром от того, что таким способом другое зло было остановлено. Не нужно думать, что меч становится праведным. И.И. напоминает известное 13-е правило св. Василия Великого: убиение на поле брани, которое совершают христианские воины, законно, но затем все-таки при возвращении в Церковь нужно пройти покаяние и очищение. Путь меча - это не путь святости; это, настаивает И.И., путь опасный и труднейший, с наибольшей ответственностью, это путь не для слабых, не для моралистов, но путь, которым пренебрегать нельзя.
«Следовательно, остается одно-единственное, универсальное правило: “противиться злу из любви” - из любви отдавая все свое, где это нужно; из любви понуждая и пресекая, где нужно; из любви уговаривая и из любви казня, из любви не отдавая ничего своего, если это “твое” есть больше, чем твое, если оно есть в то же время - Божие: святыня, Церковь, Родина или их вещественное воплощение. И во всех этих проявлениях - и отдавая, и не отдавая, и умоляя, и не умоляя, и казня - эта любовь не будет ни безразличием, ни самодовлеющей чувствительностью, ни робким попущением, ни безвольною жалостью, ни соучастием» (с.152).
Что здесь больше всего озадачивает, так это слова «из любви казня». Есть еще одно место: «Христос предвидел и указал такие злодейства (“соблазнение малых”), которые, по Его суждению, делают смертную казнь лучшим исходом для злодея (Мф.18.6; Мк.9.42; Лк.17.1-2)» (с.143). Как мы видим, самому Христу приписано повеление казнить преступников смертной казнью. Злодей, продолжает И.И., теряет право на полноту любви, любовь к нему меняется так: от неполной и ущербной к отрицательной, а затем и к отрицающей злодея и завершается она «в земном устранении отрицаемого злодея» (с.149).
Спор И.И. с Толстым вызвал поляризацию среди других мыслителей: против Ильина выступили Бердяев, о. Василий Зеньковский, Зинаида Гиппиус, Максим Горький, Федор Степун и др. За Ильина выступили тоже очень разные люди: Петр Струве, Иван Шмелев, Николай Лосский, Николай Арсеньев и ряд зарубежных иерархов. Н. Лосский назвал исследование Ильина «в высшей степени ценным» (4, с.421). Позицию Ильина восприняли положительно в ее главном содержании: меч не праведен, не свят; он необходим, но крест - не меч, сколь бы сходными они ни казались внешне; меч - не орудие Христа, но люди с мечом в руках принимают в Церкви крещение и, крестившись, оставляют меч при себе. Здесь два пути, соглашались многие, и ни один из них не должен быть перечеркнут, нельзя, чтобы один путь приносился в жертву другому. Но казней в России всегда было так много, и без всяких ссылок на любовь… Нужно ли ссылаться еще и на любовь при санкционировании казней? Казнь - это не убийство врага в смертельно опасной борьбе с ним. Казнят тех, кто уже обезоружен. Казнить ли с чувством «правоты перед лицом Божиим» (с.153), или же лучше вспомнить о 13-м правиле св. Василия, или же протестовать против смертной казни, настаивая на замене ее на длительные сроки лишения свободы?
Оппоненты справедливо указали на эти места у И.И. Оценка Бердяева была уничтожающей: «ЧК во имя Божие». Но этим вопрос не исчерпывается. Позицию Ильина Бердяев воспроизвел неполно и искаженно. Рецензия Н.Б. именовалась «Кошмар злого добра» («Путь», 1926, N 4). Бердяев отверг все содержание книги И.И., сославшись на указанные места о казни злодеев: «Мне редко приходилось читать строки более отвратительные. Палач, совершающий казнь, находится в лучшем духовном и моральном состоянии, чем философ, упоенный описаниями этих “классических состояний” любви, ведущих к казни. И. Ильин изменяет лучшим традициям не только русской национально-религиозной мысли, но и русской государственности. От А.С. Хомякова до Вл. Соловьева лучшие наши мыслители отрицали смертную казнь и ее отрицало русское уголовное законодательство. Этим мы могли гордиться перед народами Запада, которые по инстинкту и по принципу более склонны к смертной казни… Признавали смертную казнь в форме террора именно ненавистные И. Ильину русские революционеры, для которых она была способом истребления зла и насаждения добра. Смертная казнь стала основой русской юстиции после воцарения коммунистов. Неизбежность убийства на войне, которой никто не отрицает, не есть смертная казнь. И кто же может взять на себя решимость казнить от лица абсолютного добра и духа? Суд Божий неизвестен людям, и суд этот может оказаться очень непохожим на наш» (5, с.86).
Ильин в ответной статье «Кошмар Н.А. Бердяева» писал: «Суть дела в том, что г. Бердяеву, при просматривании моей книги, приснился кошмар. Ему пригрезилась система идей, которую он пережил с тяжелым отвращением, и эта система идей принадлежала в его галлюцинации некоему “И. Ильину”. Об этом он и счел нужным довести до всеобщего сведения» (1, т.5, с.238). Н.Б. многое несправедливо приписал Ильину и дал резко осудил не только идеи Ильина, но и самого Ильина, например: «И. Ильин - не русский мыслитель, чуждый лучшим традициям нашей национальной мысли, чужой человек, иностранец, немец» (5, с.87). Но Н.Б. в действительности прочитал его книгу, точно процитировал те самые места, которые не его только одного возмутили, поставил вопросы и дал контраргументы, на которые Ильину надо было бы ответить.
Спустя десятилетия ясно, что есть правота Ильина в том, что существуют два разных пути в жизненном служении православных христиан, но ясно и то, что есть рискованная сторона в позиции Ильина. Оппоненты не предложили альтернативной точки зрения на эти два пути, на то, как они должны соотноситься. Общий принцип понятен: те, кто всецело посвящают себя пути полного служения Богу и ближним в духе полной самоотдачи, меч оставляют, но для мирян, занимающих ответственные посты, меч остается, и без него нет серьезного социального противодействия злу и насилию. Н.К. Гаврюшин недавно писал: «Универсального же разрешения антиномий “православного меча” (или православной культуры), по-видимому, быть не может, ибо разрешить их за других, значит, лишить свободы выбора тех, для кого смысл жизни осуществляется в свободном самоопределении, непрерывном каждодневном выборе: “или - или”» (Вопросы философии, 1992, N 4, c.82).
Монархия и правопорядок
Философии права посвящены работы: «Общее учение о государстве и праве» (1915), где И.И. рассматривал общество не только как объединение ради выживания и совместной деятельности, но и как духовную полноту жизни; затем «О сущности правосознания» - ее целью стало обращение к недугам бездуховного современного правосознания и поиск путей их исцеления через духовно воспитанную волю - опубликована после его кончины в 1956 г.; и «О монархии и республике» - незаконченная работа, над книгой автор работал около 46 лет.
Работа «О сущности правосознания» полемизирует с секулярным пониманием права как, с одной стороны, общественной гарантии для индивидуалистической самореализации граждан, а с другой, как устойчивой привычки по долгу и совести соблюдать предписания законной власти, если ее требования не выходят за рамки ее полномочий. И.И. писал в ответ, что это ничего не говорит о духовной силе права и приучает граждан уважать право ровно настолько, насколько оно связано с реальной силой принуждения государства, т.е. убеждает в том, что «право есть не что иное, как организованная сила» (1, т.4, с.186).
Разумеется, каждого человека закон должен приучить к тому, чтобы ограничивать свое поведение согласно необходимым объективным нормам, и для этого нужен авторитет власти в обществе. Но это еще не все. Дух является корнем права, или: христианская духовность является подлинным источником правосознания. Без подлинной духовности мы получаем какое-то ущербное правосознание, которое пресекает корень и источник своей собственной жизни. Но в духовной жизни важна прежде всего воля человека, поэтому зрелое правосознание означает достижение активного волевого состояния души, стремящейся к достижению цели права - общего блага.
Отсюда следует, в частности, что не все правонарушения означают виновность нарушителя. Оценка его действий как наказуемых или ненаказуемых по закону должна принимать во внимание степень развитости его правосознания. «Согласно этому, правонарушитель будет виновен в том случае, если он нарушил норму положительного права по недостаточной воле к цели права и к праву как необходимому средству, и будет невиновен в том случае, если верный правопорядок был его целью и его мотивом» (с.222). Важно, чтобы была прежде всего добрая воля, стремящаяся к цели права и к праву. Предложение интересное, но озадачивает в том плане, что, например, судья должен будет брать на себя некие духовнические полномочия, чтобы разбирать, в каком состоянии находится воля подсудимого.
В чем должно укореняться правосознание? В его духовной воле, в ясном понимании достоинства человека как гражданина, как личности, в его способности обязывать себя и управлять собой в поведении и в его готовности уважать других людей как способных поступать столь же разумно и ответственно. «Нормальное правосознание есть воля к праву, проистекающая из воли к духу» (с.237). А воля к духу - зрелый итог личной и общественной нравственной культуры.
Люди прежде всего существа духовные, это личности, поэтому они - субъекты права. Власть должна уважать духовное достоинство человека и доверять гражданам. Государство - не только политический союз, но и духовно-нравственное единство граждан, его роль в обществе - служебная, оно призвано ограждать духовную жизнь своих граждан. Соответственно, и граждане должны уважать друг друга, уважать власть и доверять ей. Если каждый человек является духовно достойным существом, он в какой-то мере является существом автономным, но эта автономность - не абсолютна.
Автономия (греч. «самозаконие») понимается как выражение зрелости духовной, социальной, эмоциональной, интеллектуальной, нравственной. Автономный человек - это человек ответственный, с чувством гражданственности, который в состоянии осмысливать свою личную и социально-государственную ситуацию, принимать решения и нести ответственность за все последствия решений, а также уважать автономию других граждан. Это духовная зрелость, не исключающая, а предполагающая «братское настроение душ» (с.276).
И.И. писал, что личность, внутренне придавленная, не способна самостоятельно мыслить, решать, действовать, самостоятельно устраивать свою жизнь. Духовно подавленный человек не будет хорошим семьянином, гражданином, воспитателем. Он внутренне не свободен. Но он должен стать способным утверждать свое достоинство, ради которого стоит жить и умирать.
Согласно И.И., свобода - прежде всего духовная категория. Когда на Западе требуют социальных свобод, обычно об этом не вспоминают, а требуют свободы инициативы, свободы слова, других свобод. Социальные свободы вторичны по отношению к свободе духовно зрелой личности. Люди должны «вырастить» свою свободу из правильной поставленной религиозной жизни, поэтому работа «О сущности правосознания» где-то примыкает к «Аксиомам религиозного опыта». Зрелый социальный опыт означает понимание, ответственность, стремление к совершенству, чуткость к действию Духа и Слова Божия в Церкви, чувство ранга. «Право есть прежде всего право человека быть независимым духом, право бытия и право свободы, право самостоятельно обращаться к Богу, искать, находить, исповедовать и осуществлять узренное и предпочтенное совершенство» (т.4, с.232).
Истинная свобода создается религиозным усилием человека, религиозной работой над собой и в Церкви. Когда чувство достоинства и свободы достигнуто, тогда мы можем иметь зрелые формы социальной жизни, тогда управление может переходить в самоуправление, централизованное монархическое правление будет сочетаться с разветвленным самоуправлением на местах, в котором будет высокая степень солидарности участников.
Духовно зрелый человек, в котором воспитано гражданское достоинство, воспитана автономия, не нуждается в принуждении, он свободно по совести следует законам. Гражданин - не раб. Раб либо раболепствует, либо бунтует, а гражданин всегда имеет в себе государственное мышление, чувство социальной иерархии, чувство законности власти, чувство правопорядка. Он может быть никак не связан со структурами власти, но в нем есть достоинство и сознание гражданина.
Ильин настаивал, что нужно с детства воспитывать чувство гражданственности, правопорядка, правосознания. Главное здесь - внутренний склад души, внутренняя способность руководить своим поведением без болезненно-отчужденного отношения к власти. Гражданская зрелость означает, что мы должны повиноваться власти с пониманием, по совести, и по долгу. Если этого нет, тогда демократия превращается в худший из всех возможных режимов. Государственная власть, считал И.И., должна воспитывать в народе чувство духовной зрелости, автономии и правосознания. И сама должна обладать таким чувством, поэтому государство должно уважать своих граждан, иначе оно не может и не вправе рассчитывать на уважение самих граждан. В конечном счете власть должна иметь религиозную санкцию, или помазание на исполнение монаршей роли.
Так же и в отношении к армии. Ильин много размышлял об армии, о ее социальном значении и о том, что армия тоже нуждается в личности, имеющей зрелое правосознание, развитое чувство долга, дисциплины, ответственности. Воин - это не покорный раб, не нравственно и интеллектуально слепой человек. Он ответственный человек, знающий, почему и за что он воюет, за что готов отдать свою жизнь. Если он этого не знает, значит он не настоящий воин. Настоящая армия означает, что в ней зрелые личности, а не те, кого нужно просто муштровать и кем командуют с помощью силы и страха.
Перейдем теперь к книге «О монархии и республике». Она посвящена нелегким задачам. Во-первых, обосновать, что вопрос о монархии - это не вопрос ее социальной целесообразности, удобства или пользы, ее прагматической предпочтительности в сравнении с другими формами общественной организации, а вопрос духовного выбора, верности, преданности, сердечного пафоса. Во-вторых, найти пути соединения правопорядка с монархией. Пора, как я его понял, лишить демократию монополии на правопорядок и показать, что монархия может соединиться с серьезным, глубоким, развитым, продуманным правосознанием. При этом меняется смысл самого слова «правопорядок». Для светских демократов он - юридический, для И.И. - религиозно-духовный и нравственный.
Короче, монархия есть форма правового государства, с поправкой на то, что право имеет религиозно-нравственное содержание. Для сравнения. К. Леонтьев признавал только самодержавную монархию без правопорядка, о котором нет смысла говорить, когда моральное состояние народа - хуже некуда и лучшим не будет, пусть царь будет сильным и страшным, а на лучшее рассчитывать не приходится. Поклонник «византизма», К.Л. не придавал серьезного значения византийской «симфонии» Церкви и государства и не вникал, почему византийские автократоры нередко вели себя как враги Церкви, пользуясь тем, что сама система это не блокировала. Многие славянофилы, которых К.Л. не любил, тоже отвергали либерализм, но дорожили самодержавием прежде всего как формой (сосудом), где хранится святыня веры и истины Христовой. Либералов, ратовавших за правопорядок, славянофилы не без оснований воспринимали как врагов самой святыни и истины, как разрушителей того сосуда, где она должна сохраняться. Правда, качество самого сосуда, а именно, синодальной системы, славянофилы оценивали весьма невысоко, предпочитая ему свое идеализированное понимание самодержавия московского периода как нравственно зрелой формы правления народом. Кнн. С. и Е. Трубецкие были далеки от подобных идеализаций. Все же славянофилы не искали тогда ничего, кроме самодержавия, которое охраняло бы Православие. Их умеренные оппоненты предпочитали конституционную монархию как более зрелую в правовом отношении форму монархии, не отказываясь от самого принципа монархического правления.
Митр. Антоний (Храповицкий), признал вместе со славянофилами этическое превосходство самодержавия над западным правопорядком, оставив при этом без рассмотрения вопрос, как реализовать это превосходство. О. Павел Флоренский обрушился на Хомяковское понимание монархии как народного выбора и заявил, что монарх - это просто дар с небес, а не общественный избранник, а народ только признает его с благодарностью и послушанием в качестве дара, чему содействует и Церковь. Славянофилы, особенно ранние, в этом отношении были более сдержанны и больше думали не об особой харисме государя, а о духовно-нравственной солидарности царя и верующего народа. С. Франк где-то приблизился к точке зрения о. Павла, когда описал «монократа» как человека с харизмой высшего порядка и как лидера аристократической элиты. Это же признал и о. Сергий Булгаков, когда говорил о благодати, даруемой царю как единственному в своем роде лицу: «Харисма царской власти всегда пребывает в сокровищнице Церкви» (6, с.51).
Были возражения: нет особой «монаршей харисмы», но есть благословение Церкви, даваемое специально избранному мирянину на служение в качестве царя, а благодать нужна ему, как и любому политику или общественному деятелю, для укрепления нравственной ответственности, твердости лидерской воли, практической мудрости, стратегического государственного мышления; главное - чтобы монархия служила добру, но добру могут служить и верующие республиканцы. О. Георгий Флоровский не забывал напомнить для отрезвления о трагизме истории православных царств и о том, что «царь необходим для Церкви, но фактически в царе воплощались часто и все враждебные Церкви силы, так что царская власть в Византии была постоянным источником несчастий и для Церкви. Идея православного царя - поистине идея неудавшаяся - и падение Константинополя было пережито церковным народом как наказание именно за грехи царской власти. Не то ли же произошло и с Россией - с Третьим Римом?» (6, с.53).
И.И. писал о монархе в близком к сказанному Флоренским ключе: царь - дар свыше от Бога. «К самой сущности монархического правосознания принадлежит идея о том, что царь есть особа священная, особливо связанная с Богом и что именно это его свойство является источником его чрезвычайных полномочий , а также основою чрезвычайных требований , предъявляемых к нему, его чрезвычайных обязанностей и его чрезвычайной ответственности» (1, т.4, с.474). И все же полномочия царя вводятся в правовое русло: «Именно поэтому он призван - искать и строить в себе праведное и сильное правосознание . Эти обязанности суть прежде всего обязанности внутреннего духовного делания и самовоспитания ; они должны осмысливаться как религиозные » (там же).
Там, где ставится вопрос о правосознании в монархически управляемом обществе, должна быть предложена и проанализирована соответствующая четкая правовая кодификация, будь то в форме конституции или в виде «Полного свода законов», как при Николае I. Конституционные или иные юридические основы монархического правового общества И.И., впрочем, не выписывает, о гражданском обществе тоже не говорит в том смысле, что граждане имеют юридически четко определенные права, с предпосылкой правового равенства граждан. «Монархическое правосознание склонно культивировать ранг в ущерб равенству» (с.487), - пишет он, дав понять, что его идеал монархического правопорядка - это какой-то вид корпоративного общества, как и у С. Франка, который тоже говорил об иерархичности, традиционности и консервативности общественного идеала. Юридическая сторона дела у И.И. не дана, он больше говорит о религиозных и нравственных ценностях, осуществляемых в такого рода обществе, об ответственности за их осуществление.
Возможность осуществления монархии И.И. конкретно связывал с тем, каким должно быть духовно-нравственное состояние общества. Прекрасно понимая, что не может быть монархии без своего рода «монархического сознания» в обществе, которое формируется духовной традицией и его никакими юридическими мерами создать невозможно, он писал о воспитании определенного склада души, который предрасполагает к принятию монархии. Писал, однако, не без эстетизации: « Монархическому правосознанию свойственна потребность олицетворения государственного дела, отнюдь не характерная для республиканского правосознания. То, что олицетворяется, есть не только верховная государственная власть как таковая, но и самое государство , политическое единство страны, сам народ … Единство народа требует зрелого, очевидного , духовно-волевого воплощения : единого центра, лица, персоны, живого единоличного носителя , выражающего правовую волю и государственный дух народа. Отсюда потребность олицетворять государственное дело - и власть, и государство, и родину-отечество, и весь народ сразу. Процесс олицетворения (персонификации) состоит в том, что нечто неличное (в данном случае - государственная власть), или сверхличное (родина-отечество), или многоличное (народ, объединенный в государство) - переживается как личное существо … Этот процесс есть художественный процесс, в котором монарх художественно отождествляется с народом и государством, а народ художественно воплощает себя и свое государство в Государе» (1, т.4, с.457-458).
Эстетизацию едва ли кому удастся сочетать с правом. И все же И.И. не ошибся в том, что трудно ожидать, что монархия установится в протестантской стране. Подобное «олицетворение» представляется демократу или республиканцу совершенно ненужным, - с его точки зрения, вполне достаточно, чтобы президент должным образом исполнял свои обязанности. Каков преобладающий тип личности в протестантских странах? Те, кто не знают над собой авторитета, имеют острое чувство личной инициативы, предприимчивости, самостоятельности, социальной критики. Они считаются с властью, но не особо на нее рассчитывают и духовной связи с ней не имеют.
Монархисту такая жизнь совершенно не интересна, он ищет большего - личностного, сердечного единства с государем. Монархия в понимании И.И. означает духовное единство власти и народа (тема от славянофилов). Это такой склад души, где сильны доверие и верность, где понимают ценность послушания и дисциплины. Монарху повинуются без унижения, в сознании « активной ответственности перед Государем» (с.513). Это формирует традиционная семья, где есть авторитет отца и матери, когда отец глава семьи, мать - ее душа, хранительница очага, а дети почитают родителей и по старшинству исполняют те роли, которые они должны выполнять. В школе тоже нужен авторитет преподавателя, который должен быть прежде всего духовным, нравственным, а не только формальным.
Монархии соответствует определенная форма религиозных отношений - «художественно-религиозных», как не раз подчеркивал И.И. (с.513). Православие, писал он, к этому располагает, Католичество - тоже в какой-то мере, а Протестантство - нет. Тем, кто заявляет: «Мы хотим быть свободными гражданами, а не подданными», - он объяснял: « Облик Государя не унижает подданных, а возвышает и воспитывает их к царственному пониманию государства и его задач . Истинный Государь воспитывает свой народ к царственному укладу души и правосознания силою одного своего бытия» (с.517).
«Подданный» в понимании И.И. - это больше, чем «просто подданный», и больше, чем «просто гражданин», - это «верноподданный». И монарх безусловно убедителен сам по себе - в этом кроется тайна религиозного отношения к государю, которая до конца не раскрывается. Если нет духовной готовности общества к религиозно ответственному, духовно зрелому и свободному «верноподданству», тогда вместо одухотворенной формы монархии будет западный абсолютизм XVII-XVIII вв., или унизительная для всех диктатура под видом монархии, или нечто ритуальное, как в некоторых западных странах, где монарх вроде бы и есть, но никакого серьезного значения не имеет.
Свой труд о монархии Ильин не закончил и на многие вопросы мы не найдем ответа. Но свой идеал предлагал вопреки тому, что понимание назначения монархии в народе потеряно, что нет соответствующего правосознания и веры. «Ибо, - признавал он, - возможно такое состояние правосознания, при котором оно вообще не способно ни к какой зрелой государственной форме: например, оно уже не способно к традиционной монархии и совсем еще не способно к республиканской форме; тогда обычно водворяется более или менее жестокая диктатура. В душах царит хаос; о публичном спасении никто не помышляет; чернь ищет хлеба и зрелищ, среднее сословие жаждет наживы, высшее сословие - почестей и власти, и все несут свое государство врозь» (1, т.4, с.454).
Литература
- Ильин И.А. Собр. Соч. В 10 тт. М.: Русская книга, 1993-99.
- Ильин И.А. Аксиомы религиозного опыта. М.: Рарог, 1993.
- Шлейермахер Ф. Речи о религии к образованным людям, ее презирающим. Монологи. М. - К.: REFL-book - ИСА, 1994.
- Лосский Н.О. История русской философии. М.: Прогресс, 1994.
- Бердяев Н. Кошмар злого добра. - «Путь», 1926, N 4.
- Братство св. Софии: Материалы и документы 1923-1939. М.-П.: Русский Путь - YMCA-Press, 2000.
Иван Александрович (28.03.1883, Москва - 21.12.1954, Цолликон, близ Цюриха), рус. религ. философ, правовед, публицист, общественный деятель.
Жизненный путь
Подразделяется на 3 периода - московский, берлинский и цюрихский.
Москва (1883-1922)
И. род. в дворянской семье губернского секретаря, присяжного поверенного округа Московской судебной палаты А. И. Ильина и Е. Ю. Ильиной (урожд. Швейкерт). Дед И. участвовал в строительстве Большого Кремлевского дворца, впосл. был его смотрителем и комендантом. Крестным отца И. был имп. Александр II . По окончании в 1901 г. 1-й московской классической гимназии (с золотой медалью) И. поступил на юридический фак-т Московского ун-та, где сформировался его интерес к философии, в значительной степени под влиянием П. И. Новгородцева. На его занятиях, по воспоминаниям И., «закладывались основы духовного понимания жизни, общественности и политики» (Ильин И. А. Памяти П. И. Новгородцева // Собр. соч. Т. 9/10. С. 249). Кандидатские сочинения И. были посвящены идеальному гос-ву Платона и учению И. Канта о вещи в себе . Закончил в 1906 г. ун-т с дипломом 1-й степени, был оставлен на фак-те для подготовки к профессорскому званию по кафедре энциклопедии права и истории философии права. В том же году женился на Н. Н. Вокач (1882-1963).
События рус. революции 1905 г. нашли отклик в брошюрах И. «Свобода собраний и народное представительство», «Что такое политическая партия», «Из русской старины: Бунт Стеньки Разина» (под псевд. Н. Иванов; М., 1906; Собр. соч. Т. 9/10). В последней работе, написанной на основе книги Н. И. Костомарова, анализировалась иррациональная природа «бунта» как временного, бурного восстания, посредством к-рого нельзя переустроить гос-во. Беспорядочному «бунту» И. противопоставлял «революцию» как «планомерную и организованную борьбу за новые, справедливые законы», ведущую народ к участию в гос. власти (после публикации брошюры вышло постановление о ее конфискации, к-рое было вскоре отменено; в 1917 г. было осуществлено 2-е изд. работы). В эти же годы сделал переводы с немецкого брошюры Р. Штаммлера «Анархизм: Теория и критика», книги П. Эльцбахера «Анархизм» (совместно с Вокач, с ней же перевел работу Г. Зиммеля «О социальной дифференциации»). Вместе с тем И. впосл. категорически отрицал свою принадлежность к к.-л. политической партии.
В период, предшествовавший магистерским экзаменам (1906-1909), И. написал ряд работ, в которых ясно проявился его интерес к метафизическим и религ. вопросам: «Учение Фихте Старшего о самосознании», «Учение Шеллинга об Абсолютном», «Идея конкретного и абстрактного в теории познания Гегеля», «Идея общей воли у Ж.-Ж. Руссо», «Метафизические основы учения Аристотеля о Doulos Fysei» («рабстве от природы»), «Проблема метода в современной юриспруденции». Напечатал также ряд рецензий и критических отзывов о различных научных книгах в журналах «Критическое обозрение», «Московский еженедельник», в газ. «Русские ведомости». В мае 1909 г. И. сдал экзамены на степень магистра и после 2 пробных лекций («Идея личности в учении Штирнера» и «Вопрос о силе и праве как юридическая проблема») был утвержден в звании приват-доцента по кафедре энциклопедии права и истории философии права Московского ун-та. С осени того же года читал лекции по истории философии права и вел семинар по предмету «Общая методология юридических наук» на московских частных Высших женских курсах.
В 1910 г. И. начал читать лекции в Московском ун-те, напечатал первую крупную научную работу «Понятие права и силы: Опыт методологического анализа» (Собр. соч. Т. 4. С. 5-44). В конце года по ходатайству Новгородцева уехал вместе с женой в 2-годичную научную командировку за границу (Германия, Италия, Франция), занимался в ун-тах Гейдельберга, Фрайбурга, Гёттингена, Берлина, Парижа под руководством Г. Еллинека, Г. Риккерта , Э. Гуссерля , Л. Нельсона, Зиммеля, начал работу над магистерской диссертацией. В этот период в России вышли его первые философские сочинения: «Идея личности в учении Штирнера: Опыт по истории индивидуализма» (1911; Собр. соч. Доп. т.: Статьи. Лекции. С. 71-112), «Кризис идеи субъекта в наукоучении Фихте Старшего: Опыт систематического анализа» (1912; Собр. соч. Доп. т.: Философия Гегеля. Т. 2. С. 373-459), «Шлейермахер и его «Речи о религии»» (1912; Собр. соч. Т. 3. С. 5-14), «О возрождении гегелианства» (1912; Собр. соч. Доп. т.: Философия Гегеля. Т. 1. С. 387-395), «О любезности: Социально-психологический опыт» (1912; Собр. соч. Т. 6. Кн. 1. С. 5-49). Подготовил нем. перевод «Понятия права и силы» (с доп. коммент.; B., 1912).
По возвращении в Москву весной 1912 г. в течение 10 лет преподавал на юридическом фак-те Московского ун-та и в др. учебных заведениях Москвы: на юридическом и историко-филологическом фак-тах Высших женских курсов (1912-1913), учрежденных В. А. Полторацкой, в Московском коммерческом ин-те (1913-1920), в народном ун-те им. А. Л. Шанявского (1916-1918), в Высшем музыкально-педагогическом ин-те (1919-1922), на историко-филологическом фак-те Московского ун-та (1920), в Ритмическом ин-те (1920-1922), в Философском исследовательском ин-те (1921-1922) и др. Помимо преподавательской и переводческой деятельности в эти годы И. выступал с докладами в Московском психологическом об-ве (в 1921, после смерти Л. М. Лопатина , избран председателем об-ва). В 1917 г. избран председателем Об-ва младших преподавателей Московского ун-та, в 1921 г. выбран в члены правления Московского юридического общества. Мн. лекции и доклады И. были опубликованы: «Введение в философию права» (Вступление. Этика. М., 1912), «Введение в философию: Философия как духовное делание» (М., 1913), «Философия Фихте как религия совести» (М., 1914), «История древней философии» (М., 1916-1917), «О патриотизме» (М., 1918), «Религиозный смысл искренности» (М., 1921), «Основные задачи правоведения в России» (М., 1922). В 1915 г. опубликовал работу «Общее учение о праве и государстве» (Собр. соч. Т. 4. С. 45-148).
22 февр. 1914 г. И. выступил с докладом «Учение Гегеля о сущности спекулятивной мысли», положившем начало серии из 6 работ о Г. В. Ф. Гегеле : «Учение Гегеля о реальности и всеобщности мысли» (1914), «Проблема оправдания мира в философии Гегеля» (1916), «Логика Гегеля и ее религиозный смысл» (1916), «Учение Гегеля о свободе воли» (1917), «Учение Гегеля о морали и нравственности» (1917),- вошедших в магистерскую диссертацию «Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека» (М., 1918. Т. 1: Учение о Боге; Т. 2: Учение о человеке; Собр. соч. Доп. т.: Философия Гегеля. 2 т.); на защите диссертации (1918) оппонентами выступили Новгородцев и Е. Н. Трубецкой , И. были присуждены 2 степени - магистра и доктора гос. наук. Философия Гегеля, согласно И., проистекает из предметного созерцания и полноты духовного опыта. Именно в «борьбе за самостоятельный, подлинный опыт», «за истинное, предметное знание» заключается «высшая и основная задача истории философии» (Собр. соч. Доп. т.: Философия Гегеля. Т. 1. С. 9). Согласно И., предмет познания для Гегеля - объективное, живое, творческое Понятие, представляющее собой абсолютную реальность,- в своей конкретности есть «идея христианской любви, заимствованная из Евангелия и вплетенная в логическое мышление» (Там же. С. 406); для Гегеля это живое Понятие есть не что иное, как Бог, и его философия, т. о.,- «своеобразное созерцательное познание Бога, или спекулятивная теология» (Там же). В непонимании этого И. видел существенную ошибку К. Маркса , Ф. Энгельса и т. н. левых гегельянцев. И. истолковывал духовную эволюцию Гегеля как переход от изначальной концепции панлогизма к пантелеологизму. Бог в этом смысле для Гегеля идентичен диалектически развернутому духовному миру, а философию Гегеля И. определял как «акосмический пантеизм». По отзывам современников, книга И.- «самое значительное явление русского гегельянства», «некоторые части его книги, и прежде всего трактовка метода Гегеля, есть лучшие страницы русской, если не сказать мировой, литературы» о Гегеле (Чижевский Д. Гегель у славян // Там же. Т. 2. С. 469, 478; см. подборку отзывов и рецензий: Там же. С. 468-548).
На события начавшейся первой мировой войны И. откликнулся ст. «Основное нравственное противоречие войны» (1914; Собр. соч. Т. 5. С. 5-30; мн. идеи статьи впосл. были развиты им в кн. «О сопротивлении злу силою») и брошюрой «Духовный смысл войны» (1915, публичная лекция, прочитанная в 1914; Там же. Т. 9/10. С. 7-38). В этих работах И. выступил как философ-проповедник, с пророческим пафосом обличающий «величайшее нравственное и духовное разъединение» совр. общества (Духовный смысл войны // Там же. Т. 9/10. С. 7). По мысли И., «война есть не только потрясение, но духовное испытание и духовный суд» (Там же. С. 13), заставляющие человека пересмотреть весь свой жизненный путь, с максимальной глубиной сказать себе: «жить стоит только тем, за что стоит и умереть» (своего рода девиз И., впосл. ставший лейтмотивом мн. его работ). «Война учит нас всех...- писал И.,- жить так, чтобы смерть являлась не постылым и позорным окончанием озлобленного и хищного прозябания, но естественным увенчанием жизни, последним, самым напряженным творческим актом ее» (Там же. С. 15-16). Однако превратить смерть «в подлинный акт духовной жизни» возможно, только имея внутренним содержанием жизни не личное удовлетворение и благополучие, но нечто высшее, что стоило бы любить больше, чем себя, и за что можно было бы умереть. Таким высшим благом, становящимся в условиях войны высшей ценностью, является для И. «объективная духовная жизнь народа», или его «духовное достояние», т. е. вся совокупность человеческой культуры - наука, философия, религия, искусство, а также силы, которые создают эти богатства (прежде всего жизнь каждого отдельного человека и особенно жизнь национального гения); свобода жизни и созидания в экономическом, политическом, церковном, личном, групповом и национальном самоопределении (Там же. С. 24). При этом, согласно И., необходимо отличать первичность и значимость духовного достояния от «вторичных» благ «материальной культуры»: «Люди, пренебрегающие душой и не ведающие духа, предаются служению материальной культуре как якобы самостоятельной ценности и живут в слепоте к ее духовному значению… принимая элементарную материальную основу жизни за самое прекрасную жизнь» (Там же. С. 25).
Февральская революция 1917 г. и связанное с ней крушение гос. строя Российской империи были проанализированы И. в 5 брошюрах под общим названием «Задачи момента», опубликованных в издательствах «Народная свобода» и «Народное право» (М., 1917): «Партийная программа и максимализм», «О сроке созыва Учредительного собрания», «Порядок или беспорядок?», «Демагогия и провокация», «Почему «не надо продолжать войну»?»; осенью в газ. «Утро России» под псевдонимом «Юстус» вышла серия статей И.: «Куда идет революционная демократия?», «Отказ г. Керенского», «Чего ждать?», «Кошмар», «Кто они?» (последние 2 статьи написаны уже после Октябрьского переворота). В ст. «Корень зла» (дек. 1917) И. осмысливает процесс, переживаемый Россией, как «органическое крушение самодержавия и как разложение созданного им уклада духовной жизни», породившие «недуг государственного правосознания» вслед. отлучения подданного от власти и от гос. дела (Там же. С. 197, 199). Вместе с тем, говоря о юнкерах, павших в боях с большевиками в окт.- нояб. 1917 г., в ст. «Ушедшим победителям» И. выразил уверенность в исторической гибели большевиков (Там же. С. 193).
Осмысление революции продолжалось И. на протяжении всей жизни. Специально эта тема затрагивалась им в лекциях «О религиозном кризисе наших дней» (1922; Cобр. соч.: Кто мы? C. 147-175), «Мировые причины русской революции» (1928; Там же. C. 176-240), в заметках, собранных и опубликованных Н. П. Полторацким под названием «О революции» (1983; Там же. C. 93-147). Мн. рукописные заметки И. на эту тему были обобщены Полторацким в ст. «Записи И. А. Ильина о русской революции и большевизме» (1983; Там же. С. 396-433). Среди общих причин и источников революции И. придавал наибольшее значение причинам духовного порядка - ослаблению «духовной очевидности», религиозности, патриотизма и правосознания в душах совр. людей; применительно к революции в России - гос. слабости интеллигенции, «религиозной невоспитанности национального характера», культурной и хозяйственной отсталости, исторической неустроенности рус. крестьянства (Там же. С. 401-404). В лекции «О религиозном кризисе наших дней» И., говоря о том, что «духовная сопротивляемость современного человечества подорвана его религиозной беспочвенностью», вместе с тем высказывает убеждение в грядущем религ. (христианском) возрождении человечества, к-рое он видит на пути возрождения «нормального и, соответственно, идеального религиозного опыта». Вскрыть природу такого опыта И. считал важнейшей задачей совр. философии религии: «Это должно быть описательным учением о том состоянии души, в котором жили, творили и учили великие религиозные вожди человечества» (такую задачу И. впосл. осуществил в соч. «Аксиомы религиозного опыта»). Только восстановив в себе целостное, «до дна искреннее» отношение к Божеству,- в мысли, в воображении, в чувствовании, в воле и в делании,- можно будет, согласно И., «вновь подойти к постижению и усвоению утраченного нами религиозного опыта самого Христа» (Там же. С. 168, 171-172). В качестве примера глубочайшего правосл. истолкования «опыта Христа и Его учения» И. приводит учение прп. Макария Великого об обожении (θέωσις), т. е. о «созидании в самом себе подлинного сына Божия» (Там же. С. 165, 172). При этом И., отмечая, что только христ. Церковь «может открыть человечеству доступ к духовной цельности в христианском религиозном опыте», видит одну из задач Церкви в христианизации тех сил, под властью к-рых произошло отступление человечества от христианства; «эти силы - наука, государство, искусство, хозяйство - сами по себе не только не противорелигиозны, но при верном делании ведут к Богосозерцанию» (Там же. С. 175).
В 1918 - 1922 гг. И. неоднократно подвергался арестам, был дважды судим по обвинению в контрреволюционной деятельности (30 нояб., 28 дек. 1918, оба раза оправдан за недоказанностью обвинения). Последний раз был арестован 4 сент. 1922 г., обвинен в антисоветской деятельности, приговорен к пожизненной высылке за границу (см.: Документы ВЧК-ГПУ-НКВД // Собр. соч. Доп. т.: Дневник. Письма. Документы. С. 373-439). Через неск. дней вместе с женой отбыл в Германию в составе большой группы рус. ученых, философов и литераторов на пароходе «Обер-бургомистр Хакен» (т. н. философский пароход).
Берлин (1922-1938)
Обосновавшись в Берлине, И. активно включился в жизнь рус. эмиграции. Обращаясь к рус. профессорам-изгнанникам на торжественном вечере нем. Красного Креста и об-ва по изучению Вост. Европы 14 нояб. 1922 г., он отмечал, что Отечество - понятие не столько географическое или этнологическое, сколько духовное, к-рое он определяет как «целостность духовно-национальной культуры». Поэтому лишить такого Отечества человека духовного невозможно: «Где бы я ни был и что бы ни делал, мое Отечество всегда во мне как духовная сущность моей души, меня самого» (Собр. соч. Т. 9/10. С. 233-234). Тема духовного Отечества - одна из ключевых тем И. в период эмиграции.
И. был одним из основателей берлинского Рус. научного ин-та, состоял его профессором, в 1923-1924 гг. был деканом юридического фак-та. Прочитал 12 систематических лекционных курсов (на рус. и нем. языках), в т. ч. по энциклопедии права, истории этических учений, введению в философию и эстетику, истории греч. философии, учению о правосознании, философии Гегеля и др., а также отдельные курсы - «Религиозная идея восточного Православия», «О духовных причинах революции в России», «Современная русская изящная литература», «Сущность и судьбы коммунизма», «О формах государственного устройства», «Основы советского государства»; вел семинары и практические занятия, выступал с эпизодическими лекциями. В 1934 г. был уволен из ин-та за отказ преподавать в соответствии с новой национал-социалистической программой (включавшей в т. ч. антиевр. пропаганду среди студентов). В 1924 г. избран членом-корреспондентом Славянского ин-та (School of Slavonic Studies) при Лондонском ун-те. В 1926 г. прочитал доклад в Кенигсбергском ун-те «О правосознании и правопорядке в современной России», в целом по вопросам советоведения и россики в 1926-1938 гг. выступил ок. 200 раз в Германии, Латвии, Швейцарии, Бельгии, Чехии, Австрии (на рус., нем., франц. языках). Мн. тексты его выступлений были напечатаны в виде статей и брошюр. Среди последних - «Коммунизм или частная собственность?: Постановка проблемы» (1929), «Против безбожия» (1931, в 3 ч.: «Преследование христиан в советском государстве», «Смысл безбожия» и «Союз безбожников», впосл. была переведена с нем. языка на французский и издана в Швейцарии под названием «Борьба советской власти против религии»), «Яд, Дух и сущность большевизма» (1932).
В 1925 г. вышли в свет книги И. «Религиозный смысл философии» и «О сопротивлении злу силою». И. был членом редакции газ. «Возрождение», издаваемой П. Б. Струве , активно печатался в газетах «Россия и славянство» и «Русский инвалид» (Париж), «Новое время» (Белград), «Слово» (Нью-Йорк), «Православная Русь» (Джорданвилл), в журналах «Русская мысль» (Париж), «Перезвоны» (Рига), «Новый путь» (Женева), «День русского ребенка» (Сан-Франциско). В 1927 г., после ухода Струве из «Возрождения», И. оставил редакцию и основал ж. «Русский колокол» (с подзаголовком «Журнал волевой идеи»), к-рый издавал и редактировал до 1930 г. (всего вышло 9 номеров). В одном из писем того времени И. отмечал: «Я поставил перед собой задачу - служить России и только России. Не лицам, не кружкам и не партиям. Печатать о том, что всего нужнее России - и сейчас, сию минуту (для боевой борьбы), и на сто лет вперед (обновленный лик России)» (письмо к Н. Н. Крамарж от 22.04.1928 // Собр. соч. Доп. т.: Дневник. Письма. Документы. С. 264). «Русский колокол», по отзывам современников, представлял собой программу духовно-нравственного, политического, экономического возрождения грядущей России. В обращении к читателям 1-го номера И. выразил веру в то, что «Россия восстановится на путях религиозного очищения и самобытного творчества» (Собр. соч. Доп. т.: Русский колокол. С. 39). В программной передовой статье он писал: «...первое, в чем нуждается Россия, есть религиозная и патриотическая, национальная и государственная идея... Россия должна обрести глубокие и животворящие, но развеянные и утраченные основы своей веры и освятить ими свое земное бытие. Она должна раскрыть мироприемлющие силы православного христианства, освящающие и природу, и труд, и искусство, и науку, и государственность,- и освятить ими себя» (Там же. С. 40-42). В соответствии с этой программой в журнале были напечатаны такие статьи И., как «О священном», «Наша государственная задача», «О русской интеллигенции», «Православие и государственность», «О власти и смерти», «Идея обновленного разума», «О приятии мира», «Идея национальной науки» и др. (некоторые статьи под псевдонимом Старый политик). Среди авторов журнала были И. С. Шмелёв , Н. С. Арсеньев , П. Н. Краснов , С. С. Ольденбург.
В эмиграции И. стал одним из главных идеологов рус. Белого движения, сотрудничал с генералами А. А. фон Лампе, П. Н. Врангелем, был составителем «Девизов Белого движения» и ряда статей, посвященных Белой идее. Участвовал в работе Российского Зарубежного съезда (Париж, 1926). В 30-х гг. сотрудничал с праворадикальной молодежной орг-цией «Национально-Трудовой Союз Нового Поколения» (НТСНП), в изд-ве к-рой вышли его брошюры «О России: Три речи» (1934; Собр. соч. Т. 6. Кн. 2. С. 7-34), «Творческая идея нашего будущего» (1937; Там же. Т. 7. С. 453-488), «Основы борьбы за национальную Россию» (1938; Там же. Т. 9-10. С. 317-396). Одна из ключевых тем этих брошюр (как и мн. др. книг и статей И. периода эмиграции) - значение Православия в истории России и в формировании рус. национального характера. Так, в 1-й брошюре И. писал, что именно из глубины Православия родилась у русских «уверенность, что священное есть главное в жизни и что без священного жизнь становится унижением и пошлостью... К самому естеству русской народной души принадлежит это взыскание Града. Она вечно прислушивается к поддонным колоколам Китежа... Православие научило нас освящать молитвою каждый миг земного труда и страдания» (О России: Три речи // Там же. Т. 6. Кн. 2. С. 13, 14). Размышления о России и Православии И. суммировал в ст. «Что дало России православное христианство», написанной в февр. 1938 г. (статья была включена в брошюру «Основы борьбы за национальную Россию» в качестве 4-й гл.). В своих работах И. неоднократно останавливался на значении Церкви и особо отмечал завещанный со времен рус. древности (от прп. Феодосия Печерского и прп. Сергия Радонежского до патриарха Филарета (Романова)) идеал взаимной независимости Церкви и мирской власти при творческом сотрудничестве в едином деле Божием на земле. «Церковь учит, ведет, наставляет, советует и помогает: укрепляет, благословляет и очищает, но не посягает, не властвует, не повелевает и не порабощает... Она - власть, но не от мира сего; она духовник и ангел-хранитель. А государство - бережет, обороняет, покоит Церковь и предоставляет ей все необходимое; проверяет себя голосом Церкви, ищет совета, духовного умудрения и совестной чистоты». При этом гос-во также «не посягает на Церковь, не возглавляет ее, не предписывает Церкви ее духовного закона и строя» (Там же. С. 16). Для восстановления такой традиции, по мысли И., необходимо в т. ч. «поколение мудрых и сильных характеров в современной церковной иерархии» (Собр. соч. Доп. т.: Русский колокол. С. 13).
В сер. 30-х гг. И. сотрудничал с организацией «Русская братская помощь» (Russische Bruderhilfe), к-рая устраивала в разных городах Германии его публичные лекции о гонениях на Церковь в России и печатала нек-рые из этих лекций (среди публикаций - брошюры «Что говорит мученичество Церкви в Советской России Церквам остального мира?» (1936), «Мученичество Церкви в России», «Христианство и большевизм», «Наступление на Восточную Церковь» (1937)). В 1936 г. в ст. «О богоустановленности советской власти» (Собр. соч. Доп. т.: Кто мы? С. 48-72) И. выступил против т. зр. митр. Виленского и Литовского Елевферия (Богоявленского) о необходимости признания советской власти на основании слов ап. Павла (Рим 13. 1-6). Митр. Елевферий высказал эту т. зр. в связи с критикой воззрений и действий митр. Антония (Храповицкого) и защитой образа действий митр. Сергия (Страгородского) в работах «Неделя в Патриархии: Впечатления и наблюдения от поездки в Москву» (1933) и «Мой ответ митрополиту Антонию (Храповицкому)» (1935). И. отказывается понимать слова ап. Павла: «...нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены» и т. д.- буквально-законнически, как заповедь повиноваться любым властям, в т. ч. «сатанинским». В полемике с митр. Елевферием участвовал игум. Иоанн (Шаховской) (впосл. архиепископ; см.: Иоанн, игум. Пути богочеловеческие // За Церковь. Берлин, 1936. № 29. С. 1-7), занимавший промежуточную позицию (Собр. соч. Доп. т.: Кто мы? С. 545. Коммент. 80).
В кн. «Путь духовного обновления» (1937; Собр. соч. Т. 1. С. 39-282) И. указал пути выхода из духовного, политического, социально-экономического и культурного кризиса, охватившего совр. человечество. Он выделил 7 вечных основ духовного бытия человека, пребывающих в нераздельном единстве, без возрождения к-рых невозможен выход из кризиса: веру, любовь, свободу, совесть, семью, родину и нацию. Первые 2 основы - первичные, через них осмысливаются остальные формы духовной жизни. Так, свобода, согласно И., есть «самостоятельная, самобытная, творческая любовь и вера», совесть «движется силою веры и любви», семья есть «первое лоно любви и веры», родина «постигается любовью и строится верою», национализм есть не что иное, как «любовь к своеобразной духовности своего народа и вера в его творческие богоданные силы». К берлинскому периоду относятся также книги, посвященные христ. культуре и религ. эстетике,- «Основы христианской культуры» (1937; Там же. С. 285-329), «Основы художества: О совершенном в искусстве» (1937; Там же. Т. 6. Кн. 1. С. 51-182), «О тьме и просветлении: Книга художественной критики: Бунин - Ремизов - Шмелев» (1938, изд. 1959; Там же. С. 183-406).
В 1938 г. гестапо наложило арест на печатные труды И. и запретило ему публичные выступления. Лишившись средств к существованию и находясь под постоянной угрозой ареста, И. вместе с женой в июле переехал в Швейцарию.
Цюрих (1938-1954)
В Швейцарии И. поселился в Цолликоне (пригород Цюриха). Не имея права на постоянную работу и политическую деятельность, в этот период он сосредоточился на лекционных выступлениях (преимущественно в народных школах и ун-тах, в различных культурных объединениях, в т. ч. в русско-швейцар. цюрихском кружке по изучению рус. культуры и истории) и на лит. творчестве. Печатался в швейцар. газетах (большей частью под псевдонимами), в русскоязычных изданиях, в т. ч. в изданиях Русского христианского трудового движения (РХТД) - 12 статей в сб. «Вера. Родина. Семья» (Женева, 1941; среди статей - «О цельной вере», «Возрождение русской государственности», «Очертания будущей России», «Расчленителям России», «О русской национальной идее»), брошюра «Спутник русского христианина-националиста». В 1939 г. на совещании в Женеве выступил с «Проектом Основного Закона Российской Империи» (своего рода посткоммунистическая конституция России). В 1940-1941 гг. подготовил издание своих «Заочных чтений» под общим названием «О грядущей России» (вышло 9 выпусков, издание было прервано второй мировой войной). В 1942 г. выпустил на нем. языке кн. «Сущность и своеобразие русской культуры: Три размышления» (рус. пер.: Там же. Кн. 2. С. 373-620), состоящую из 3 частей: «Душа», «Вера» и «Исторический ход развития». Во 2-й части рассматривались такие вопросы рус. правосл. миропонимания, как своеобразие религ. акта, созерцающее сердце, структура веры, смирение в страдании, очищение, трезвая мистика, вера и жизнь, молитва, церковнослав. язык, духовное мировоззрение, дух и материя, Царство Божие. В Цюрихе И. осуществил переработку на немецкий язык своего 2-томника о Гегеле под названием «Философия Гегеля как созерцательное учение о Боге» (Bern, 1946).
В 1945 г. в связи с кончиной протопресв. Сергия Орлова (РПЦЗ) И. произнес речь в женевском храме Воздвижения Креста Господня (Культура сердца // Собр. соч. Доп. т.: Статьи. Лекции. С. 219-220). В это же время им был закончен триптих философско-художественной прозы, изданный на нем. языке: «Я вглядываюсь в жизнь: Книга раздумий» (1938; рус. пер.: Собр. соч. Т. 3. С. 89-226), «Поющее сердце: Книга тихих созерцаний» (1943; рус. пер.: Там же. С. 227-380), «Взгляд в даль: Книга размышлений и упований» (1945; рус. пер.: Там же. Т. 8. С. 343-564). В нояб. 1947 г. в письме митр. Анастасию (Грибановскому) И. определил характер триптиха как «философическое Бого-хваление»: «Этим «триптихом» я пытаюсь заткать ткань новой философии, насквозь христианской по духу и стилю, но совершенно свободной от псевдофилософского отвлеченного пустословия... Это философия - простая, тихая, доступная каждому, рожденная главным органом Православного Христианства - созерцающим сердцем... Евангельская совесть - вот ее источник. Кто ее почувствует и примет, тот сам пойдет в Православие. Это, если угодно - подготовительная проповедь «на паперти»» (цит. по: Полторацкий. И. А. Ильин: Жизнь. 2001. С. 301). И. подготовил рус. перевод 2-й части триптиха, к-рый был опубликован посмертно в 1958 г. (рус. переводы др. частей были осуществлены позднее).
В 1951 г. И. закончил 2-томное исследование «Аксиомы религиозного опыта», начатое в дек. 1919 г. (изд. в 1953; Собр. соч. Доп. т.: Аксиомы. Т. 1-2), в к-ром сформулировал «аксиоматические основы религиозного акта», «наиболее совершенно осуществляемые именно в Православной вере». С марта 1948 по дек. 1954 г. написал серию статей для единомышленников из Русского общевоинского союза (РОВС). Статьи выходили анонимно в Париже в виде бюллетеней, после смерти И. были выпущены издателями РОВСа в виде 2-томника «Наши задачи: Статьи 1948-1954 гг.» (изд. в 1956; Собр. соч. Т. 2. Кн. 1-2). В сборнике подводятся итоги политических и духовных размышлений И. о гос. устройстве буд. России, ее духовно-историческом пути, о рус. идее, к-рая в представлении И. есть «идея православного христианства»: «Россия восприняла свое национальное задание тысячу лет тому назад от христианства: осуществить свою национальную земную культуру, проникнутую христианским духом любви и созерцания, свободы и предметности» (О Русской идее // Там же. Кн. 1. С. 431). К посмертно изданным работам И. относится кн. «Путь к очевидности» (изд. в 1957; Там же. Т. 3. С. 381-560), в к-рой он раскрывает понимание очевидности, достигаемой на основе реально-опытного переживания предмета в религиозно-философском исследовании. В области правоведения и государствоведения итоговые труды И. также были опубликованы посмертно - «О сущности правосознания» (1919, изд. в 1956; Там же. Т. 4. С. 149-414) и неоконченное исследование «О монархии и республике» (под ред. и с предисл. Полторацкого - Н.-Й., 1979; первоначально изд. в 1978 под названием «О монархии»; Собр. соч. Т. 4. С. 415-544).
Скончался после продолжительной болезни, был похоронен на кладбище в Цолликоне. 3 окт. 2005 г. прах И. и его жены перезахоронен в некрополе Донского монастыря в Москве одновременно с прахом ген. А. И. Деникина. Панихиду совершил Патриарх Московский и всея Руси Алексий II , в своем слове отметивший, что перезахоронение «свидетельствует о завершающемся восстановлении единства нашего народа, разделенного трагической историей прошлого века». 24 мая 2009 г. Патриархом Московским и всея Руси Кириллом были освящены новые надгробия на могилах И., Деникина и Шмелёва.
С 1993 г. в Москве издается Собрание сочинений И. (сост., коммент.: Ю. Т. Лисица; к 2009 г. вышло 28 томов). C 2003 г. в Екатеринбурге проходят Всероссийские (с 2006 - Международные) научно-богословские Ильинские чтения, организованные Уральским ин-том бизнеса им. И. совместно с Екатеринбургской епархией; в окт. 2007 г. в Самаре состоялась Региональная научно-практическая конференция «Духовные основы жизни: Философско-религиозное и культурно-педагогическое наследие И. А. Ильина в ХХI веке». Сняты фильмы об И.: «Возвращение» (1995), «Завещание философа Ильина» (2005) (режиссер А. Г. Денисов, выпущены на DVD). В мае 2006 г. в Россию был возвращен основной комплекс архивных материалов и б-ки И. из Мичиганского ун-та - рукописи, письма, фотографии, книги (100 коробок). 18 дек. 2008 г. 360 книг из собрания И. были переданы в б-ку МГУ. В апр. 2008 г. на здании МГУ открыта мемориальная доска памяти И. 19 июня 2008 г. в Совете Федерации Федерального собрания РФ состоялась научно-практическая конференция «Учение И. А. Ильина о праве, власти и социальной культуре в России», посвященная 125-летию И.
Общая характеристика философии И.
Будучи воспитан на философских системах великих нем. мыслителей, И. тем не менее отрицал необходимость создания философской системы как основной задачи для философа, считая создание системы одной из «мнимых задач культуры» (Путь к очевидности // Собр. соч. Т. 3. С. 496). Главное призвание философа, согласно И.,- не выдумывание системы, а предметное созерцание и мышление. Понятия «предмет» и «предметность», «очевидность», «воля», «акт» - ключевые в терминологии И. В одном из писем к Шмелёву И. рассматривал свою философию как ряд последовательных актов (в порядке реализации): акт правосознания («О сущности правосознания»), акт сопротивления злу силой («О сопротивлении злу силою»), акт эстетического творчества («Основы художества»), акт лит. критики («О тьме и просветлении»), акт духовно-сердечной повседневности («Я вглядываюсь в жизнь»), акт миросозерцания («Поющее сердце»), русский национальный акт («Сущность и своеобразие русской культуры»), акт нового культурного творчества («Взгляд в даль»), религ. акт человека («Аксиомы религиозного опыта»), монархический акт («О монархии»), акт воспитания характера (не был полностью реализован, см. в работе «Творческая идея нашего будущего»), акт очевидности («Путь к очевидности») (Письмо от 1.04.1948 // Собр. соч. Доп. т.: Переписка двух Иванов. Т. 3. С. 299). В философии и в жизни И. «был до конца носителем волевой идеи, мыслителем-борцом, философом-крестоносцем и меченосцем, активно и жертвенно боровшимся за дух и свободу, за право и правду, за торжество одухотворенной государственности и христианской культуры» (Полторацкий. И. А. Ильин: Жизнь. 2001. С. 254).
«Религиозный смысл философии»
Уже в книге о Гегеле И. писал о том, что философия есть «опытная наука», т. е. существует особый философский опыт: философия есть «особый, универсальный способ познания, опытный по существу и метафизический по предмету» (Собр. соч. Доп. т.: Философия Гегеля. Т. 1. С. 17). Более подробно и специально И. раскрывает эту тему в кн. «Религиозный смысл философии» (составлена из 3 речей: «Философия как духовное делание», «Философия и жизнь» и «О возрождении философского опыта»). Как познавательное творчество философия есть «внутреннее делание», «творческая жизнь души», однако это не просто душевное, но «душевно-духовное делание»: философия - наука о важнейшем, о духе, о безусловном, объективно-главном и совершенном, о самом лучшем и высшем; философствуя, человек живет в сфере объективно значительных состояний (Религиозный смысл философии // Собр. соч. Т. 3. С. 23). У человека, к-рый знает подлинно и объективно, «знание и вера не расходятся и не стоят в противоречии: то, что он знает, достоверно той единой достоверностью и очевидно той единой очевидностью, которая силою объективности своей создает верующее знание и знающую веру» (Там же. С. 29). Настоящая философия всегда «духовна, опытна, честна и проста; и именно в этих свойствах своих она приближается к настоящей религии» (Там же. С. 35). «Философия по содержанию своему есть религия»,- утверждал И. (Там же. С. 30). В этом смысле метафизика, вырастающая из подлинного религ. откровения, разумно утверждающая духовный Предмет (т. е. Бога, в терминах И.), «религиозно питает, освещает и завершает культуру народа как живого единства» (Там же. С. 36).
Говоря о соотношении философии и жизни, И. писал, что «философия больше, чем жизнь: она есть завершение жизни», однако жизнь есть источник и предмет философии (Там же). И. настаивает на том, что философия - это наука о жизни, причем в самом глубинном ее основании: «Философствовать - значит воистину жить и мыслью освещать и преображать сущность подлинной жизни» (Там же. С. 40). Философская методология, согласно И., основана на 2 аксиомах: «...неиспытанное содержание - не познано; неиспытуемое содержание - не познаваемо» (1-я аксиома); «философия творится нечувственным опытом» (2-я аксиома), она имеет дело с нечувственными содержаниями и через них - со сверхчувственными предметами (Там же. С. 45-50). Духовная значительность такого опыта определяется тем, что «философия исследует сущность самого добра и самой красоты; она исследует самую сущность бытия и жизни, вопрошая об их сверхчувственной первооснове; она исследует самый дух человека и природу его основных актов, воспринимающих эти предметы; она исследует право как необходимый способ духовной жизни, как естественный атрибут человеческого духа. Иными словами, она исследует божественную природу во всех предметах и, наконец, восходит к познанию самого Божества как единого лона и источника всего, что божественно» (Там же. С. 50). Между историей философии и историей религии есть глубинная связь, поскольку «философия с самого начала приняла в себя тот самый предмет, в аффективно-иррациональном переживании которого пребывала религия». И. говорит о философии как о «культивировании религиозного содержания... в форме систематического опыта и разумного, очевидного и адекватного, мыслящего познания» (Там же. С. 52-53). Исследуя все в меру его божественности, философия тем самым «населяет души людей божественными содержаниями». Т. о., религ. смысл философии, по И., состоит в познании Бога и Божественной основы мира, в изучении истины, добра и красоты как происходящих от Бога (ср.: Лосский. 1994. С. 421).
Рассматривая роль и значение философии в совр. мире, И. отмечает духовную разочарованность людей, связанную с утратой «предметной духовной очевидности». Возродить подлинный и предметный опыт призвана, по мысли И., именно философия: «Природа добра, художественной красоты, истины, права и государства и вообще всех содержаний, совместно слагающих духовную земную ризу Божества, исследуются философией и только философией» (Религиозный смысл философии // Собр. соч. Т. 3. С. 62). Однако философия, прошедшая через нем. идеализм, материализм и позитивизм, сама оторвалась от предметного опыта, потеряла уверенность в бытии и в объективности своих предметов. Рассудочность, стремящаяся к непротиворечивости и систематичности построений вне связи с духовным опытом, только усугубляла современный духовный кризис. Отсюда, для того чтобы помочь человечеству выйти из состояния «духовной пошлости», философия должна преодолеть «мертвенную пустоту и отвлеченность», каждый философ должен взрастить в себе «подлинный и предметный духовный опыт». И. утверждает нераздельность гносеологии и онтологии: познание для философа сопряжено с внутренним приобщением к Предмету, поэтому чтобы быть философски одержимым очевидностью духовного Предмета, необходимо быть истинно религ. человеком. Для выхода из совр. духовного кризиса И. считает необходимым создание новой «философии религиозности и откровения... чтобы в религиозном обновлении душ возобновилось одинокое боговидение и соборное богоутверждение» (Там же. С. 88).
«Аксиомы религиозного опыта»
В главном сочинении, посвященном проблемам философии религии, И. разрабатывает своеобразную «пневматическую актологию», т. е. учение о личном духовном состоянии верующего. И. был убежден в том, что описание религ. актов великих основоположников и учителей христ. Церкви и установление общих «аксиоматических» основ их религиозности должно помочь совр. человечеству возродить подлинно духовный опыт, лежащий в основе любого религ. верования (не только христианского). И. полагал, что именно утрата такого опыта лишает совр. человечество «идейной и творческой силы и делает его растерянным в борьбе с восставшим и воинствующим безбожием» (Собр. соч. Доп. т.: Аксиомы. Т. 1. С. 9). Именно в сфере опыта и акта (реже в сфере учения), согласно И., к христианству приближаются мн. нехрист. религ. учителя и философы: чем более полно в человеческой религиозности соблюдаются аксиомы духовности, самодеятельности, сердечного созерцания, катарсиса, цельности, искренности, смирения и трезвения, тем более дух такой религиозности «приближается к Евангелию и к духу православного христианства» (Там же. С. 13). Основываясь на словах ап. Иоанна Богослова «всякий, делающий правду, рожден от Него» (1 Ин 2. 29), а также на учении сщмч. Иустина Философа о семенах Слова, посеянных во всем человеческом роде (Iust. Martyr. II Apol. 8), И. утверждает, что все человечество, как христ., так и нехрист., включено в план Божественного домостроительства. В этом отношении он считал свое исследование «православно-апологетическим». Каждая из 27 глав его книги имеет специальные лит. добавления с выписками из Свящ. Писания, творений св. отцов, религ. лит-ры (как вост., так и зап.).
Религия, по определению И., есть «всежизненная (в смысле сферы охвата) и живая (по характеру действия) связь человека с Богом, или иначе: человеческого субъекта с божественным Предметом» (Собр. соч. Доп. т.: Аксиомы. Т. 1. С. 18). Основанием всякой религ. веры является личный религ. опыт человека, а источником - пережитое в этом опыте Откровение (Там же. С. 14). Такой религ. опыт прежде всего субъективен (1-я аксиома), поскольку каждый человек есть «личный, свободный и ответственный дух» (Там же. С. 32), приходит к Богу своим путем, воспринимает Бога «в пределах своей субъективной и личной человечности» (Там же. С. 17), и Бог открывается каждому человеку иначе. С этим связаны самобытность и своеобразие личного религ. опыта, а также его непременное одиночество. Только приобретя такой опыт, человек может принимать живое и творческое участие в жизни Церкви, хотя для мн. людей он начинается с присутствия в храме и с общения (Там же. С. 28). Религ. опыт есть состояние духовное (2-я аксиома), ему принадлежит главное значение и главное место в душе человека: «Всюду, где религия является делом «случайного интереса», «моды», «салонного увлечения» или же делом любопытства и развлечения, или, еще хуже, делом практической пользы, расчета и спекуляции, или же, самое худшее, делом похоти и сладострастия - всюду она... теряет свой духовный ранг и перестает быть религией» (Там же. С. 37). Признаком духовности религ. опыта является благоговейное предстояние человека перед Богом, связанное с чувством ранга, ответственности. Как существо самодеятельное и самоопределяющееся, человек должен иметь автономный (т. е. самостоятельный) религ. опыт (3-я аксиома), не сводимый к опыту др. людей: «Автономия духа есть необходимая «личная форма» любой религиозности» (Там же. С. 75). Религ. автономия проявляется не в изобретении для себя новой веры, но в свободе и глубине, искренности и цельности принятия Божественного Откровения (Там же. С. 57). Такой автономной вере И. противопоставляет веру гетерономную (букв.- чужезаконную), т. е. отказывающуюся от личного избрания, удостоверения и принятия, целиком полагающуюся на веру других. Именно к автономной вере, по мнению И., «всегда стремились все великие подвижники, пустынники и молитвенники», в то время как гетерономность проявляется в любой форме религ. принуждения (как принудительного безбожия, так и навязанной религиозности): «...принудительное безбожие... ведет не к безверию, а к вере в систему земных, ничтожных, пошлых и не заслуживающих веры содержаний. Всякое религиозное принуждение - даже принуждение к истинной вере - повреждает духовность человека и умаляет искренность и цельность его веры» (Там же. С. 73). Преодоление гетерономности, по И., есть путь к подлинной религиозности (4-я аксиома).
Религ. вера предполагает свободное сердечное приятие (5-я аксиома), т. е. любовь, к-рая находит в Боге свой неиссякаемый источник. В этом, согласно И., состоит «первая и основная идея христианства и притом - в его восточном понимании и осуществлении» (Там же. С. 94). Такое сердечное приятие дает религ. вере опыт духовной очевидности, т. е. внутр. опытное «зрение», посредством к-рого «обличаются», по словам ап. Павла, «вещи невидимые» (см.: Евр 11. 1, по греч. тексту), т. е. «объективно-сущие духовные состояния» (Собр. соч. Доп. т.: Аксиомы. Т. 1. С. 94). Именно из любви рождается подлинная религия, и без любви она невозможна; любовь есть основание цельности в принятии Бога всеми остальными внутр. силами человека (чувством, воображением, мыслью, волей). Подлинный религ. опыт - предметен (6-я аксиома), т. е. предполагает веру в объективно сущее Божество (Предмет), а не в субъективные фантазии и вымыслы. По своему существу религ. опыт есть «опыт объективного совершенства»: «...различные исповедания, так же как и религиозные философемы, отличаются друг от друга по тому, какими именно душевными силами и способностями люди обращаются к совершенству, воспринимают его и предаются ему, ища у него «блага» и «спасения»» (Там же. С. 122).
В человеческой религиозности, по И., необходимо различать религ. акт, религ. содержание и религ. Предмет (7-я аксиома): «...каждая религия приписывает себе верный религиозный акт и отвергает чужие; и каждая религия утверждает за собой «истинное» религиозное содержание, почерпнутое ею из «божественного откровения»; и каждая религия уверена в том, что она сама связана и связует людей с единым истинным Богом, с самим религиозным Предметом» (Там же. С. 132). Под религ. актом И. понимает состояние человеческой души, выражающее то, «как» человек верует (религ. настроенность, любовь к Богу, молитва, покаяние, совершение таинств, каждое религиозно-обоснованное решение воли, обряд, аскетическое упражнение, писание религ. гимна, формулирование догмата и др.). Напротив, религ. содержание - это не душевное состояние и не личное переживание, но то, «во что» человек верует и «что» он исповедует как подлинное религ. состояние (Там же. С. 136). Разграничивая религ. акт и религ. содержание, И. отмечает необходимость различать правоту признаваемого религ. учения и верность религ. акта: недостаточно «признавать» к.-л. вероисповедание, необходимо «принять его верным актом» (Там же). В самом деле, «человек может прилепляться искренним, цельным и богобоязненным актом к самым различным религиозным учениям и содержаниям», и вместе с тем «одно и то же религиозное учение может быть принято и несомо различными актами». В последнем случае в различных актах можно усмотреть и различные содержания: «...в одном и том же исповедании злой лицемер видит Бога (если он вообще Его видит) иначе, чем смиренный молитвенник». Отсюда, делает вывод И., ни одна Церковь не имеет права распространять среди людей свое исповедание во что бы то ни стало, не заботясь о верном акте. В то же время И. отмечает теснейшую связь религ. акта и религ. содержания как в жизни, так и в истории религии (Там же. С. 136-137).
Подлинный религ. опыт, по И., происходит только при условии непосредственного восприятия Бога человеком (8-я аксиома); «закон непосредственности» проистекает из самого глубинного существа религии как соединения Бога с человеком и человека с Богом. Для подтверждения этого тезиса И. приводит «высший и священнейший акт христианской религиозности» - «Таинство Причащения, в котором верующий получает возможность принять Тело и Кровь Христову в форме непосредственнейшей из всех, доступных земному человеку: принять не «восприятием», не зрением, не слухом, не прикосновением, но вкушением, непосредственно вводящим Св. Тайны в телесное естество человека - до полного и нерасторжимого отождествления». Причащение указывает христианину силу и степень духовного единения с Богом, к к-рому он призван стремиться и приближаться (Там же. С. 154-155). Этим вовсе не отрицается «посредничество» пророков, святых, Церкви, священников и епископов, но означает, что «всякое посредничество в религии имеет своею главною целью - непосредственное соединение человека с Богом» (Там же. С. 154); «дух Евангелия есть дух непосредственной религиозности и непосредственной молитвы», «утрата этого духа выражает удаление от Христа» (Там же. С. 164).
Вопрос о «религиозном методе», т. е. верном пути (греч. μέθοδος; букв.- «путь вслед за чем»), ведущем к Богу, есть основной и существенный для каждой религии (9-я аксиома): «религиозное учение наставляет людей в методе и человеческая религиозность состоит в осуществлении этого пути» (Там же. С. 170). Религия, подчеркивает И., есть прежде всего путь к Богу, для христианина Христос есть религ. путь, ведущий к истине и обновляющий его жизнь (Там же. С. 172, ср.: Ин 14. 6); всякий верующий человек, к-рый считает себя «владеющим истиной о Боге, достигшим ее», должен стараться рассказать о своем пути и пытаться научить других (Там же. С. 191). Несмотря на то что религия принадлежит к сфере «чудесного» и «таинственного», религ. отношение к чуду и религ. созерцание тайны отличаются от суеверного, магического и всякого иного нерелиг. восприятия «потусторонней» сферы жизни и мира (10-я аксиома) (Там же. С. 198). Далеко не все необычное, непонятное и неизвестное является «чудом». И. дает характеристику чуда в религ. смысле: чудо есть «нечто подлинно-сущее, вправду совершившееся, объективно-достоверное», однако не объяснимое никаким действием известных нам естественных сил; в подлинно религ. чуде непременно проявляется «живое и беззаветное искание Бога», «поэтому христианин, признающий Христа лишь по Его чудесам, еще не нашел к Нему верной, духовной дороги»: чудеса Христа не были главным делом Его жизни, но они были только постоянным проявлением Его любви к страждущим; «Он Сам был (как Бог во плоти) величайшим Чудом», несравнимо большим всех остальных Его чудес (Там же. С. 199, 203, 204). Раскрывая религ. понимание тайны, И. считает необходимым различать 3 стороны в области «таинственного»: человеческий подход к таинственному; то, что человек принимает и выдает за «тайну»; самую «подлинную глубину таинственно-сущего Предмета» (Там же. С. 210). Религ. тайна есть «тайна Бога», она «скрыта в Боге», однако эта сокровенность вовсе не означает недоступность, она требует от человека свободного обращения, самоусовершенствования и усвоения.
Подлинная религиозность противоположна всякой духовной индифферентности (11-я аксиома), она характеризуется постоянной, устойчивой направленностью и напряженностью, или религ. интенцией (Там же. С. 217). Настоящий религ. опыт, согласно И., вовсе не исключает сомнения; напротив, религ. сомнение подразумевает некое, хотя бы минимальное, отношение к Богу, предваряющее опыт духовной очевидности (12-я аксиома): «Кто истинно сомневается в бытии Божием,- утверждает И.,- тот уже имеет Бога в самом акте своего сомнения. Ибо истинно-религиозное сомнение есть уже начавшийся опыт религиозной очевидности» (Там же. С. 240). Образцом подлинно-религ. сомнения И. называет евангельскую молитву «о религиозной очевидности и вере» - «верую, Господи! помоги моему неверию» (Мк 9. 24). Такому религ. сомнению противостоит сомнение вне религ. опыта, беспредметное (т. е. не ищущее духовного Предмета), слепое и бесплодное (Собр. соч. Доп. т.: Аксиомы. Т. 1. С. 433). К явлениям отрицательно-религ. И. относит пошлость, к-рая в религ. понимании представляет собой явление религ. опустошенности и омертвения (13-я аксиома): «...пошлым становится то, что выходит из Божиего луча, утрачивает свой священный смысл и становится духовно-ничтожным» (Там же. С. 254). Описав понятие религ. пошлости с отрицательных сторон, И. дает его глубокое положительное определение: «...это есть неблагоговейный по форме и религиозно непредметный по существу способ смотреть на вещи, жить и действовать и соответствующее ему обесценение жизненных содержаний» (Там же. С. 268). Не найдя соответствующего слова ни в одном европ. языке, а также осмысления этой идеи в европ. философии, И. делает вывод о том, что «европейское человечество не осознало еще того религиозного бедствия, которым оно настигнуто, ибо бедствие это не нашло себе даже имени в его разуме и языке». Явлением «воинствующей пошлости» называет И. также совр. агрессивное безбожие (Там же. С. 255). «Пошлый уклад жизни», по И., никогда не может привести к настоящей религиозности, но ведет к суевериям и магии. Еще более вырождает религиозность человека восприятие религ. предметов «не-по-главному», т. е. поверхностно и безразлично, без «интенции на главное» (14-я аксиома).
Признаком зрелой (или созревающей) религии является идея религ. катарсиса (очищения) (15-я аксиома) - «идея древняя, верная и глубокая»: «Она возникала везде, где человек начинал чувствовать, что религия есть дело не инстинкта, а духа, не суеверия, а достоверности, не выдумки, а созерцающего опыта, не страха, а радости и любви» (Там же. Т. 2. С. 9). Путь человека к Богу есть путь духовного роста и совершенствования. Религ. очищение имеет как отрицательную задачу, так и положительную. Первоначальная задача - освобождение души от недуховных, пошлых и ничтожных содержаний. Это постоянная потребность человечества всех религий и исповеданий. В христианстве она осуществляется через покаяние и тайную исповедь. Именно в таинстве Покаяния, по мысли И., человек может удостовериться в духовности, автономности, непосредственности и самодеятельности своего религ. опыта. В этом таинстве «должен «зачаться» новый человек - по-новому видящий, любящий, постигающий, желающий и действующий». Покаянный катарсис не должен прекращаться до новой исповеди, но непрерывно продолжаться в течение жизни (Там же. С. 13). На положительной стадии катарсис создает и укрепляет религиозно верные акты: «Духовное око отверзается; оно воспринимает Божий свет и божественные содержания; слагается личный религиозный опыт, построяется личный духовный характер; душа приобретает способность пребывать на уровне божественных содержаний и зреет в религиозной очевидности» (Там же. С. 11-12). Религ. очищение, согласно И., «завершается через земную смерть в неземном бессмертии» (Там же). Такое очищение, отмечает И., необходимо не только в личной жизни, но и в национальном бытии, поскольку у целых народов так же слагается «национально-однородный духовный акт и однородность переживаемых содержаний». Поэтому «личный катарсис нуждается в общецерковном и национальном очищении». Однако у совр. народов, утративших эту возможность (в отличие от древних с их днями и обрядами религ. очищения), «всенародный катарсис возможен только в виде настигающего их хозяйственного, государственного, духовного кризиса и сопряженных с ним глубоких страданий, приводящих к обновлению и перерождению духовного акта» (Там же. С. 20). Для того чтобы «осуществить свой жизненный катарсис», человек должен усмотреть, принять и усвоить религ. смысл всех явлений и состояний своей жизни («огней жизни», в терминологии И.) (16-я аксиома), постичь их очистительное значение и через их восприятие и усвоение приблизиться к Богу (Там же. С. 34-35).
Вынашивая свой религ. опыт, человек стремится к особому «религиозно-опытному» общению, способному утвердить его в верности избранного пути. Идея Церкви как «союза верующих, связанного единством Боговосприятия, таинств и иерархии, возводящего свою веру к удостоверенному Откровению и закрепленного самостоятельным правовым строем» хотя и имеет христ. происхождение, однако мн. чертами, согласно И., присутствует в дохрист. и внехрист. верованиях (Там же. С. 49). Именно в основе Церкви заложены начала духовного ранга и религ. иерархии. Однако только в христ. Церкви, основанной не «вдохновенно-верующими просто-человеками», но Самим Христом, Сыном Божиим, имеется «отверстая дверь» к Богу, поскольку от Него как от Главы Церкви христиане имеют в качестве дара «необходимое в религии свободное сердечное созерцание»; «удостоверенное и потому разумное верование; восприятие сущего совершенства; совестное озарение; пробуждение духовной любви; радование абсолютному рангу; дар смирения и тем самым - преодоление всех демонических соблазнов» (Там же. С. 52). Основной дар «всякой церкви» - ее религ. акт, к-рым определяются все др. ее религ. дары: храмы, изображения Божества, отношение к писанию и преданию, догматические формулы, богослужение и культура молитвы, концепция духовенства, понимание святости и чуда (17-я аксиома). Эти дары не извлекаются из личного опыта, а создаются религ. «общиной», или Церковью. Рассматривая по порядку эти дары в правосл. Церкви, И. подчеркивает их целостное духовное единство: религ. акт есть «душевно-духовная основа всего»; храм и иконы - его «вещественные знаменования»; писание, предание и догмат - его обоснование; молитва, обряд и таинство - его «жизненно-церковное осуществление» (Там же. С. 67). Идя по пути усвоения этих даров, человек должен прийти к религ. цельности и религ. искренности. По словам И., «человек религиозен лишь там, где он целен, и лишь постольку, поскольку ему удалось добиться в самом себе внутреннего единения и единства» (18-я аксиома); нельзя признавать Бога лишь одной частью души или духа, а другой (или другими) - не признавать; «нецельная религиозность есть слабая, колеблющаяся, исчезающая» (Там же. С. 77). Вместе с тем религия только тогда подлинна, когда религ. человек искренен, т. е. когда его дух «прозрачен» перед лицом Божиим (19-я аксиома) (Там же. С. 104, 114). К этой духовной прозрачности ведет религ. очищение души, к-рое призвано освободить людей прежде всего от лжи и предательства в их особом религ. значении (20-я аксиома) (Там же. С. 115).
Истинно религ. человек живет желанием совершенства, во всем ищет верности Богу и остро ощущает всякий свой грех как «попрание совестно-божественного зова» (21-я аксиома). При этом человека, воспринимающего «всякое духовное несовершенство как грех, и всякий грех как вину», а также «испытывающего общечеловеческую вину во всем и за всех», грех приводит к страданию, и в этом свойстве греха, по мысли И., заложено его преодоление (Там же. С. 148). Подлинная, живая религиозность невозможна без молитвы (22-я аксиома): «...религиозность есть обращенность души к Богу, и как только это обращение осуществляется, так начинается молитва» (Там же. С. 155). И. особенно подчеркивает всеохватность молитвы - человек способен молиться «каждым дыханием, зрением и слухом, молчанием и пением, стоном и вздохом, деланием и неделанием, творческим искусством и исследующим умом, приговором судьи и храбростью воина, на пашне и в лесу, в саду и на пасеке, столпничеством и паломничеством, воспитанием детей и хозяйственным трудом, на троне и в темнице... каждою слезою, каждым деянием и всем терпением своим...» (Там же. С. 163-164). Молитва есть начало единения с Богом: именно единение с Богом составляет смысл и цель религ. делания (23-я аксиома) (Там же. С. 181). На всех ступенях этого пути от человека требуются смирение и трезвение (24-я аксиома), выражающие повышенное чувство религ. ответственности, трепетное благоговение, вне к-рого религия утрачивает духовный характер и перестает быть религией (Там же. С. 211). Единение с Богом вовсе не означает совлечение человеческого естества, но приобщение к Богу, к Его свету посредством восприятия Божией благодати (25-я аксиома). В этом приобщении заключается высшее счастье для человека, доступное на земле, или блаженство (Там же. С. 227). Оно возможно, только если человек воспринимает «божественный Предмет» последней глубиной сердца, вовлекая в это приятие силу сознания, воли, разума, и придает этому опыту определяющее значение в личной жизни (26-я аксиома). В заключение И. останавливается на нек-рых «трагических» проблемах религ. опыта, к-рые могут быть разрешены только на основании аксиом (невозможность достичь полного богоподобного совершенства в земной жизни, вражда плоти и души против духа, множественно-разделительный способ существования человека, сопротивление злу) (Там же. С. 271-296).
Нравственная философия
В области этики, полагает И., подлинное нравственное измерение вещей и людей открывается философу только в нравственном опыте через силу совестного акта, т. е. «особого иррационального сосредоточия души на любви и воле к нравственному совершенству» (Собр. соч. Доп. т.: Справедливость или равенство? С. 419). Лично глубоко не испытав всех нравственных состояний и проблем, философ не может рассуждать о них ответственно, поэтому его задача состоит в воспитании себя к совестному акту. Тот, кто хотя бы один раз пережил такое эмоционально-волевое, активное состояние «нравственного вдохновения», «приходящее из священной глубины человеческого сердца», создает в себе своего рода «алтарь, перед которым он может молиться Богу добра и лучами которого он призван освящать всякое спорное жизненное обстояние» (Там же; подробно о совести и совестном акте см. в книгах «Путь духовного обновления» и «Путь к очевидности»).
Нравственная философия (преимущественно в ее социально-политическом измерении) была выражена И. в ряде лекций, газетных и журнальных статей и прежде всего в работах «Основное нравственное противоречие войны» и «О сопротивлении злу силою». В них И. раскрывает нравственный смысл войны и борьбы, к-рые на первый взгляд противоречат основным законам нравственности: вопреки пацифизму рус. интеллигенции и учению Л. Н. Толстого о непротивлении злу силой И. дает нравственное оправдание войны и применения силы против зла («оправдание меча»). Безусловно, насилия и убийства, к-рые люди совершают во время войны, не могут быть делом благим, праведным и святым. Всякий раз, как человек, имея возможность выбора, «совершает нравственно недоброкачественное деяние, он несет на себе вину; поэтому война есть наша общая великая вина» (Собр. соч. Т. 5. С. 26). Однако принцип, выдвинутый Толстым, устанавливающий как нравственную норму поведения «максимальную щедрость в отдаче того, чем другой желает завладеть», может распространяться на конечные временные блага (вещи и жизненные удобства), но никак не на духовное достояние, что было бы не «щедростью», но отречением и предательством. В самом деле, не противиться человеку, понуждающему к совершению низкого дела, значило бы отречься от человеческого достоинства; не противиться народу, к-рый восстал для того, чтобы лишить нас свободной самобытной жизни, равносильно духовному самоубийству. Кроме того, нельзя предоставить сильному угнетать слабого; нельзя быть щедрым, отдавая чужое благо или чужую жизнь; нельзя отречься от своих убеждений и верований и т. д. И. подчеркивает, что любое убийство, в т. ч. во время оборонительной войны, не может рассматриваться как нравственно оправданное («цель оправдывает средства») - «вопрос о нравственной ценности цели и нравственной ценности средства суть два вполне самостоятельных вопроса» (Там же. С. 25), поэтому жизненная целесообразность или неизбежность деяния не может изменить его «нравственной недоброкачественности». Нравственно праведная цель защитить и отстоять при неправедном и духовно-мучительном средстве, принимаемом с ощущением вины, составляет, по И., основное нравственное противоречие войны, к-рое не может быть разрешено и устранено, но только принято и изжито во всей своей глубине как высшая нравственная трагедия (Там же. С. 29).
В кн. «О сопротивлении злу силою» И. поставил задачу вскрыть ложные основы, заблуждения и предрассудки рус. интеллигенции, к-рые привели Россию «к разложению и гибели», и противопоставить им возрожденную религ. и гос. мудрость и силу «восточного Православия и особенно русского Православия». Книга посвящена разбору двуединого вопроса: «Может ли человек, стремящийся к нравственному совершенству, сопротивляться злу силою и мечом? Может ли человек, верующий в Бога, приемлющий Его мироздание и свое место в мире, не сопротивляться злу мечом и силою?» (Там же. С. 34). И. подробно излагает учение Толстого о добре и зле и доказывает, что Толстой исказил и ложно истолковал учение Христа, заменив сентиментальностью, жалостливостью, размягчением души действенную христ. любовь, требующую борьбы со злом. Вместе с тем И. не считает верным решение вопроса М. Лютером и иезуитами . Положительное решение проблемы борьбы со злом И. строит на основании принципиального различения между силой и насилием (произвольным, безрассудным принуждением, исходящим от злой воли или направленным ко злу), а также между неправедностью и грехом. Правильный подход он усматривает в «древнем духе Православия», исходящего из апостольского учения (1 Петр 2. 13-16; Рим 13. 3-5) и святоотеческой традиции. Применение силы и меча здесь не оправдывается и не освящается, но допускается как необходимость. Безусловно, сопротивляться злу следует всегда любовью: во-первых, религ. и нравственным самосовершенствованием; во-вторых, духовным воспитанием других; в-третьих, когда остальные способы недействительны или неприменимы,- силой и мечом. В этом случае применяющий силу будет «неправеден, но прав». Христ. любовь, по мнению И., имеет не только утверждающий, но и отрицающий лик. Призыв Христа любить врагов относится к врагам человека, но не к врагам Божиим; призыв прощать обиды подразумевает личные обиды, поскольку «никто не вправе прощать чужие обиды или предоставлять злодеям обижать слабых, развращать детей, осквернять храмы и губить родину»,- отмечал И. в речи «Идея Корнилова», произнесенной им в Праге, Берлине и Париже незадолго до выхода кн. «О сопротивлении злу силою». Вдохновленная любовью к Богу, к святыням, к родине, к ближним, борьба со злодеями необходима. Такое понимание идеи любви и меча И. связывает с образами арх. Михаила и вмч. Георгия Победоносца. «Именно этой любви,- утверждал И.,- учили нас наши иерархи и угодники; так носили свой меч русские православные цари и их верные бояре; так служили и слагали свои головы православные воины» (Собр. соч. Т. 5. С. 226-227).
Идеи И. о сопротивлении злу силой вызвали острую полемику (подробно см.: О сопротивлении злу силой: Pro et contra: Полемика вокруг идей И. А. Ильина // Там же. С. 289-556). Среди противников И. оказались люди разных мировоззрений и политических взглядов - З. Н. Гиппиус , М. Е. Кольцов, М. Горький , Н. А. Бердяев , Ю. И. Айхенвальд, Ф. А. Степун , прот. Василий Зеньковский и др. Вместе с тем позицию И. разделяли Струве, Шмелёв, Н. О. Лосский , Н. С. Арсеньев, иерархи Русской Зарубежной Церкви (митр. Антоний (Храповицкий), архиеп. (впосл. митрополит) Анастасий (Грибановский), еп. (впосл. архиепископ) Тихон (Лященко)). На одно из первых критических выступлений И. ответил ст. «Отрицателям меча», в к-рой писал: «Все мое исследование доказывает, что меч не «свят» и не «праведен», что Крест - не меч и что меч не есть оружие Христа, что понуждения и меча абсолютно недостаточно для борьбы со злом; что зло и злой человек совсем не одно и то же... Когда я говорю о «православном мече», то я разумею меч, православно обоснованный (совсем не «оправданный», и не «освященный», и не «святой»)» (Там же. С. 229-231). По словам Бердяева, главная ошибка И. состоит в том, что он абсолютизирует относительное, т. е. «смешивает государство с Церковью и приписывает государству цели, которые могут быть осуществлены лишь Церковью»: побеждать зло может только Церковь, взаимодействие свободы и благодати; свобода предполагает не только свободу добра, но и нек-рую «свободу зла», отрицание последней делает добро принудительным. И., по мнению Бердяева, считает человеческую свободу лишь проявлением Божественной свободы, воспринимает человека только как орудие добра, для него вечно добро, а не человек; при этом он хочет не столько творить добро, сколько истреблять зло (Бердяев. 1926). Однако критика Бердяева, обвинявшего И. в том, что он проповедует ««Чека» во имя Божие», не попадала в цель, поскольку, как отмечал И., в ней ему приписывалась целая система идей, к-рая не только ему не принадлежит, но к-рую он сам считает заслуживающей отвержения (Кошмар Н. А. Бердяева: Необходимая оборона // Возрождение. 1926. 26 окт.; переизд.: Собр. соч. Т. 5. С. 236-243). В ответе Бердяеву И. особенно подчеркивал социальный характер своей работы, в к-рой намеренно оставлен за скобками процесс внутр. религ. и нравственного воспитания человеческой души; рассматривая необходимость и пути гос. воздействия, он доказывает в своей книге, что «человекоубиение ни при каких условиях не будет праведным делом, что государственная необходимость его есть трагедия и ведет к духовному компромиссу, который возлагает на правителя и на воина обязанность покаянного самоочищения» (Собр. соч. Т. 5. С. 240).
Митр. Антоний (Храповицкий) в отзыве на книгу И. главную ценность ее видел в ясном указании на «ложь и лицемерие непротивленцев, могущих продолжать свое существование только благодаря наличности армии и полиции... следовательно, если война и казнь грех, то это грех всех» (Там же. С. 370). Раскрывая церковную т. зр. по этому вопросу, митр. Антоний писал: «Убийство...- грех как выражение богопротивной злобы и ненависти или как произвол, воспрещенный Богом. Но убийство на войне может не содержать в себе ни того, ни другого элемента и потому Церковь в каноническом послании св. Афанасия Великого к Аммуну монаху не признает участие на войне грехом» (Там же. С. 371). К недостаткам работы митр. Антоний относил отсутствие указания границ приложения активной принудительной силы в борьбе со злом (пытки при допросе, террор при бунте и т. д.), что, впрочем, замечал он, выходит за рамки исследования. По словам архиеп. Анастасия (Грибановского), книга И. «покоряет читателя, зажигая его сердце горящим дерзновением правды», она имеет «не только теоретическое значение и для нас, епископов, обязанных по своему положению активно бороться со злом и карать его носителей» (Там же. С. 398-399). А. В. Карташёв подчеркивал «оригинальность и силу» решения И. сложнейшей трагической дилеммы - греховного попустительства творящемуся злу или, тоже греховной, активной борьбы с ним - на основе глубокого анализа двойственного характера акта любви (положительного и отрицательного) (Там же. С. 368). Проблема нравственного компромисса и связанная с ним идея благой цели, требующей дурных средств, рассматривается также в специальной лекции И. «Учение о компромиссе и дурных средствах» (1935; Собр. соч. Доп. т.: Справедливость или равенство? С. 415-444).
Христианская культура и искусство
Идея созидания христ. культуры на земле, по глубокому убеждению И., проистекает из «великого смысла Христова пришествия», в соответствии с к-рым христианин призван «вносить свет Христова учения в земную жизнь и творчески раскрывать дары Святого Духа в ее ткани» (Основы христианской культуры // Собр. соч. Т. 1. С. 291). Кризис совр. культуры И. связывал с ее секуляризацией, обособлением от веры, религии и Церкви. Если в XIX в. европ. культура уже по существу была культурой светской, то культура XX в., все более обособляясь от христианства, вообще утрачивала религ. дух, смысл и дар. При этом утрата христ. духа не означала перехода к какой-то новой религиозности: «отделавшись от христианства», культура «ушла в безрелигиозную, безбожную пустоту». Вслед. этого человек «религиозно мертвеет, умственно и нравственно вырождается и идет навстречу невиданному еще в истории человечества культурному кризису» (Там же. С. 286-287). Несмотря на это, И. считал, что культуру необходимо творить на христ. основах, ибо «вся история христианства есть... не что иное, как единый и великий поиск христианской культуры» (Там же. С. 295). Под христ. культурой И. понимает здесь проникновение христ. духом всех форм человеческой жизни и творческой деятельности - науки, искусства, семейной жизни, воспитания, политики, труда, общественной жизни, хозяйствования и т. д. В этом смысле созидание христ. культуры не может быть осуществлено в рамках одной эпохи, одного народа, одного поколения раз и навсегда: каждая эпоха, каждый народ и всякое поколение должны стремиться проникнуться духом христ. учения и «излить этот дух в свою жизнь и в мир вещественный» (Там же. С. 316).
Поскольку Евангелие не содержит прямых указаний, относящихся к вопросам христ. культуры, необходимо исходить не из буквы, а из духа христианства. Дух христианства, по И., есть дух «овнутрения» («Царство Божие внутри вас есть»), любви («Бог есть любовь»), молитвенного созерцания, живого творческого содержания (а не формы или «ветхой буквы»), совершенствования («Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный») и предметного служения делу Божию на земле. Для того чтобы творить христ. культуру, человеку необходимо обновиться в этом евангельском духе и затем из глубины христ. цельности и свободы обратиться к миру. Было бы в равной степени неправильно принять Христа, отвергнув мир, и принять мир, отвергнув Христа. Правильное решение есть решение правосл. христианства: «Принять мир вследствие принятия Христа и на этом построить христианскую культуру» (Там же. С. 314). И. особенно отмечал мироприемлющее свойство рус. Православия: в отшельнике, примиряющем князей; в епископе, наставляющем или укоряющем государя; в хозяйствующем монастыре; в правосл. патриархах и старцах; в исповедничестве правосл. духовенства; в правосл. искусстве - «от Дионисия до Нестерова, от сладкогласия киевских распевов до «Жизни за царя» Глинки, от древнего малого храма в крепости Иван-Город до храма Христа Спасителя в Москве»; в переписке свт. Филарета Московского с А. С. Пушкиным , в надписи «Свет Христов просвещает всех» на здании Московского ун-та и т. д. Рус. Православие, по словам И., не мыслит мира внехрист. или светским, «просвещение и просветление мира является его прямым заданием» (Там же. С. 315). Вместе с тем христ. культура должна твориться свободно, хотя и при возможном содействии (но не по предписанию) Церкви или гос-ва (разграничение функций: народ творит, гос-во правит, Церковь учит).
Религиозно-философские воззрения И. лежат в основе не только его общекультурных, но и эстетических взглядов. В работе «Основы художества: О совершенном в искусстве» И. утверждает, что всякое подлинное искусство, к-рое он воспринимает как «возвышенное служение человеческому духу и чистую радость Божественному», имеет духовно-религиозные корни (независимо от воли художника). Основой искусства И. считает художественность, к-рую он понимает как «символическо-органическое единство в произведении искусства, идущее от его самого глубокого слоя, от его главно-сказуемого, которое может быть названо художественным предметом» (Там же. Т. 6. Кн. 1. С. 124). Критерий художественного совершенства И. определяет, исходя из анализа 4 категорий - художественного акта, художественной материи, художественного образа и художественного предмета. Приоритет отдается последней категории как наиболее приближенной к религ. корням искусства: «Создание искусства есть прежде всего и больше всего выношенное художником Главное, сказуемое им содержание, почерпнутое им из таинственного существа мира и человека, или - несравненно больше и священнее - из тайны Божией» (Там же. С. 58). Художественно-символическая сторона искусства, к-рая выражает мироощущение и богосозерцание художника, остается главной во всяком настоящем произведении искусства, даже если сам художник ее не осознает.
В связи с таким пониманием природы искусства И. рассматривает и задачи эстетической критики, к-рая должна быть религиозно углубленной, ответственной и неподкупной, духовно зрячей и философски обоснованной. Так, лит. критик должен правильно усвоить художественный акт автора (душевно-духовное восприятие и изображение мира), его художественную материю (используемые словесные средства), художественный образ (раскрываемые внешние и внутренние образы) и художественный предмет (главные и глубинные жизненно-духовные постижения). В кн. «О тьме и просветлении» И. предлагает свой опыт детального критического анализа художественного акта 3 представителей совр. рус. лит-ры - И. А. Бунина , А. М. Ремизова и Шмелёва, к-рых он называет «изобразителями восставшей тьмы и разливающейся скорби» (Там же. С. 404). Свое исследование И. завершил символическими образами, характеризующими каждого из писателей. Для лит. творчества Бунина таким символом может служить «страстный и скорбный демон, жаждущий наслаждения и не знающий путей к Богу»; для Ремизова - «трепетный и рыдающий праведник», для Шмелёва - «человек, восходящий через чистилище скорби к молитвенному просветлению» (Там же. С. 405-406). Творчеству Шмелёва И. посвятил также ряд статей, сохранилась их обширная переписка (см.: Собр. соч. Доп. т.: Переписка двух Иванов. 3 т.). И.- автор лекций и статей о А. С. Пушкине, Ф. М. Достоевском , Толстом, Д. С. Мережковском , Н. К. Метнере, Ф. И. Шаляпине и др. деятелях рус. культуры.
Социально-политическая философия и будущее России
В основе социально-политических воззрений И. лежит его религиозно-философское учение о правосознании. Согласно И., право имеет объективное значение, духовный смысл, оно относится к тем же «вершинам духа», что и истина, добро, красота и откровение: «В правосознании участвует не только «знание» и «мышление», но и воображение, и воля, и чувство, и вся человеческая душа» (О сущности правосознания // Собр. соч. Т. 4. С. 230). Правосознание есть «инстинктивная воля к духу, к справедливости и ко всяческому добру», поэтому его основание лежит «в религиозном чувстве и в совести» (Там же. С. 231). Здоровое правосознание зиждется на 3 главных аксиомах: «чувстве собственного духовного достоинства, способности к самообязыванию и самоуправлению и взаимном уважении и доверии людей друг к другу». Эти аксиомы учат человека самостоянию, свободе, совместности, взаимности, солидарности и духовной воле (Там же). Отсюда проистекает представление И. о гос-ве как об «организованном единении духовно солидарных людей, понимающих мыслью свою духовную солидарность, приемлющих ее патриотическою любовью и поддерживающих ее самоутвержденною волею» (Там же. С. 263). При верном подходе право, гос-во, правосознание и политика могут служить братству и свободе в согласии «с духом евангельского учения» (Там же. С. 270).
С учением о правосознании тесно связано учение И. о монархии и республике: без монархического или республиканского народного правосознания не может быть настоящей монархии или республики. Наиболее совершенной, с т. зр. И., является та политическая форма правления, к-рая «воспринимает в себя дух христианства и пропитывает ритм политического единения - началами любви, уважения и доверия, началами духовного самоутверждения, бытового-земного самоотвержения и героизма» (Там же. С. 289). И в монархии, и в республике есть свои преимущества и недостатки. Главный недостаток республиканской формы правления И. видел в том, что она исходит из отрицания вечных религиозно-органических основ народного правосознания. Для монархического правосознания, в отличие от республиканского, характерны религиозно-мистическое созерцание верховной власти, олицетворение народа, гос-ва и власти в монархе, пафос доверия и верности к главе гос-ва, культ верного и справедливого ранга, чести, традиции. На высоком уровне монархическое правосознание может вобрать в себя и достоинства республиканского уклада души, в т. ч. любовь к свободе и праву. И. был сторонником самодержавной монархии (не конституционной и не абсолютистской), которую он понимал как явление правовое («самодержавный монарх знает законные пределы своей власти и не посягает на права, ему не присвоенные»), не исключающее местного самоуправления и народного представительства. Применительно к России И. считал монархию наиболее подходящей формой правления (с учетом особенностей рус. правосознания, национального характера, территориальных размеров страны, численности, многонационального и разноверного состава населения, а также с учетом климата и природы). Однако монархия не может быть просто провозглашена, она должна быть подготовлена нравственно, социально, политически, поэтому главной задачей И. считал не столько создание политической программы для буд. России, сколько разработку духовно-национальной идеи новой России, к-рую он видел в воспитании национального духовного характера на основе «свободно и предметно созерцающей любви и определяющейся этим жизни и культуры» (О Русской идее // Там же. Т. 2. Кн. 1. С. 424; см. также: Творческая идея нашего будущего // Там же. Т. 7. С. 458-488).
Буд. Россия виделась И. единым унитарным гос-вом, ни в коем случае не федеративным, поскольку федерация, по мнению И., создается добровольным объединением гос-в «снизу», все остальные способы образования федеративного гос-ва приводят к «псевдо-федерации». Кроме того, Россия с ее территорией, национальным и многоконфессиональным составом населения не выдержит центробежных тенденций, поэтому она может быть только национальным гос-вом с сильным политическим центром. И. не сомневался в неизбежном падении тоталитарного советского режима. По его убеждению, вывести страну из хаоса, последующего непосредственно за крушением коммунистического строя, сможет только «единая и сильная государственная власть, диктаториальная по объему полномочий и государственно-национально-настроенная по существу» (Очертания будущей России // Там же. Т. 2. Кн. 1. С. 448). Россия, по убеждению И., никогда не будет демократической, поскольку в душе рус. народа оказались подорваны необходимые основы народоправства: рус. народ выйдет из революции нищим, а значит, неспособным к добровольной жертвенности во имя правовых принципов. В то же время И. считал неприемлемым для «посткоммунистической» России тоталитаризм. Наиболее реальным и желательным ему представлялся третий путь, к-рый он определял как твердую, национально-патриотическую «либеральную диктатуру», помогающую народу выделить лучшие силы, воспитывать народ «к свободной лояльности, к самоуправлению и к органическому участию в государственном строительстве». Только либеральная диктатура (не тоталитарная, но авторитарная, воспитывающая и возрождающая) может, по мнению И., спасти Россию от анархии и гражданских войн (Демократия - немедленно и во что бы то ни стало // Там же. С. 176-177). Эта диктатура будет осуществляться как власть внепартийного национального вождя (Верховного Правителя), опирающегося на лучших людей (О грядущей диктатуре // Там же. С. 460; см. также: Проект Основного Закона Российской Империи // Там же. Т. 7. С. 526-531). Такой гос. строй, сочетающий лучшие основы монархии со здоровыми и сильными свойствами республики, истинную аристократию с подлинной демократией, может привести к возрождению монархии в России: «Единовластие примирится с множеством самостоятельных изволений; сильная власть сочетается с творческой свободой; личность добровольно и искренно подчинится сверхличным целям; и единый народ найдет своего личного Главу, чтобы связаться с ним доверием и преданностью» (Очертания будущей России //Там же. Т. 2. Кн. 1. С. 444).
Соч.: Собр. соч.: В 10 т. М., 1993-1999; Доп. т.: Дневник. Письма. Документы (1903-1938). М., 1999; Письма. Мемуары (1939-1954). М., 1999; Переписка двух Иванов. М., 2000. 3 т.; Статьи. Лекции. Выступления. Рецензии (1906-1954). М., 2001; Кто мы? О революции. О религиозном кризисе наших дней: [Сб.]. М., 2001; Мир перед пропастью: Политика, хозяйство и культура в коммунистическом государстве. М., 2001. Ч. 1-2; Ч. 3: Аналитические записки и публицистика (1928-1941); Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека: [В 2 т.]. М., 2002. Т. 1: Учение о Боге; Т. 2: Учение о человеке; Аксиомы религиозного опыта: Исследование. М., 2002. 2 т.; Гитлер и Сталин: Публицистика 1939-1945 гг. М., 2004; Справедливость или равенство?: Публицистика 1918-1947 гг. М., 2006; Русский колокол: Журнал волевой идеи. М., 2009.
Лит.: Антоний (Храповицкий), митр. О книге И. Ильина («О сопротивлении злу силой») // Новое время. Белград, 1925. № 1356, 4 нояб. C. 2; № 1357, 5 нояб. C. 2 (переизд.: Ильин И. А. Собр. соч. Т. 5. С. 368-373); Бердяев Н. А. Кошмар злого добра: (О книге И. Ильина «О сопротивлении злу силою») // Путь. П., 1926. № 4. С. 103-116 (переизд.: Там же. С. 378-392); Айхенвальд Ю. И. «Злое добро» // Сегодня. Рига, 1926. № 196, 3 сент. С. 2 (переизд.: Там же. С. 395-397); Билимович А. Д. Критикам И. А. Ильина // Возрождение. П., 1926. № 534, 18 нояб. С. 2 (переизд.: Там же. С. 449-451); он же. Проф. И. А. Ильин: (Памяти ушедшего друга) // День русского ребенка. Сан-Франциско, 1955. Вып. 22. С. 51-55; Зеньковский В. В. По поводу книги И. А. Ильина «О сопротивлении злу силой» // Совр. записки. П., 1926. №. 29. С. 284-307 (переизд.: Там же. С. 423-446); он же. История русской философии. П., 1950. Т. 2. C. 365-369; Ильин В. Н. И. А. Ильин // ВРСХД. 1955. № 36. С. 32-35; Константин (Зайцев), архим. Памяти И. А. Ильина // Правосл. Русь. Н.-Й., 1955. № 1(570); Редлих Р. Н. Памяти И. А. Ильина // Посев. 1955. № 3(454); он же. О сопротивлении злу силою по И. А. Ильину // Он же. Солидарность и свобода. Франкфурт-на-Майне, 1984. С. 128-159; Зиле Р. М. Сообщение, посвященное памяти проф. И. А. Ильина, сделанное 1 мая 1955 г. на собр. членов Рус. Обще-Воинского Союза в г. Касабланка // Ильин И. А. Наши задачи. П., 1956. Т. 2. С. 648-667 (переизд.: Ильин И. А. Собр. соч. Т. 2. Кн. 2. С. 413-439); Лампе А. А., фон. И. А. Ильин // Там же. С. 615-618 (переизд.: Там же. С. 367-371); Оболенский С., кн. Проф. И. А. Ильин: «Наши задачи» // Возрождение. П., 1957. № 68. С. 133-138; Алексеев Н. Н. В бурные годы // Новый журнал. Н.-Й., 1958. № 54. С. 161-163; Полторацкий Н. П. Русская религиозная философия // Мосты. Мюнхен, 1960. № 4. С. 172-180; он же. Русские зарубежные писатели в литературно-философской критике И. А. Ильина // Русская лит-ра в эмиграции: Сб. ст. / Ред.: Н. П. Полторацкий. Питтсбург, 1972. С. 271-287; он же. И. А. Ильин и полемика вокруг его идей о сопротивлении злу силой. Лондон (Канада), 1975 (переизд.: Ильин И. А. Собр. соч. Т. 5. С. 479-528); он же. Монархия и республика в восприятии И. А. Ильина. Н.-Й., 1979 (переизд.: Ильин И. А. Собр. соч. Доп. т.: Кто мы? С. 478-524); он же. Записи И. А. Ильина о русской революции и большевизме // Рус. возрождение. 1983. № 23(3). С. 119-126; он же. И. А. Ильин: К столетию со дня рождения // Он же. Россия и революция: Рус. религ.-филос. и нац.-полит. мысль ХХ в.: Сб. ст. Н.-Й., 1988. С. 241-291; он же. И. А. Ильин: Жизнь, труды, мировоззрение. Н.-Й., 1989 (переизд.: Ильин И. А. Собр. соч. Доп. т.: Кто мы? 2001. С. 243-524); Герцык Е. К. Воспоминания. П., 1973. С. 153-156; Зернов Н. М. Русские писатели в эмиграции: Биогр. сведения и библиогр. их книг по богосл., религ. филос., церк. ист. и правосл. культуре, 1921-1972. Бостон, 1973. С. 58-59, 159, 167; он же. Русское религиозное возрождение XX в. П., 1974. С. 263, 350-351; Гуль Р. Б. Я унес Россию // Новый журнал. 1978. № 131. С. 15-16; Offermanns W. Mensch, werde wesentlich!: Das Lebenswerk des russischen religiösen Denkers Ivan Iljin für Erneuerung der geistigen Grundlagen der Menschheit. Erlangen, 1979; Квартиров А. Из воспоминаний об И. А. Ильине // Рус. возрождение. 1983. № 23(3). С. 134-139; Климов Е. Воспоминания о профессоре И. А. Ильине // Там же. С. 127-133; К 30-летию со дня смерти И. А. Ильина // Там же. 1984. № 27-28. С. 10-14; Анастасий (Грибановский), архиеп. Письма к И. А. Ильину // ЗРАГ. 1986. Т. 19. С. 345-348 (переизд.: Ильин И. А. Собр. соч. Т. 5. С. 398-401); Любимов Б. Н. Поющее сердце // Театральная жизнь. М., 1989. № 19. С. 24-25; он же. И. А. Ильин: (Вступ. ст. к публ. «О сопротивлении злу») // Новый мир. М., 1991. № 10. С. 205-209 (переизд. в сокр.: Ильин И. А. Собр. соч. Т. 5. С. 538-540); Белый А. Между двух революций. М., 1990. C. 270-272, 276, 279, 280, 414, 525; Гаврюшин Н. К. Слово об И. А. Ильине // Вестн. высшей школы. М., 1990. С. 88-89; он же. Антитезы «православного меча» // ВФ. 1992. № 4. С. 79-83 (переизд.: Ильин И. А. Собр. соч. Т. 5. С. 540-546); Лисица Ю. Т. Философские взгляды И. А. Ильина // Там же. 1990. № 6. С. 7-15; он же. И. А. Ильин как правовед и государствовед // Там же. 1991. № 5. С. 146-158; он же. И. А. Ильин: Ист.-биогр. очерк // Ильин И. А. Собр. соч. М., 1993. Т. 1. С. 5-36; он же. Философия И. Ильина и проблема правосознания граждан в России // Русь Державная: Газ. М., 1994. № 5; он же, сост. Иван Ильин и Россия. М., 1999; он же, сост. Иван Ильин - провозвестник грядущей России. М., 2005; Гусев В. А. Консервативная политология И. Ильина // Социологические исследования. М., 1992. № 4. С. 64-70; Евлампиев И. И. Драма творящего божества: Бог и человек в философии И. Ильина // Ступени. СПб., 1992. № 3. С. 24-52; он же. Философские и правовые взгляды И. А. Ильина // Правоведение. СПб., 1992. № 3. С. 81-93; он же. Божественное и человеческое в философии И. Ильина. СПб., 1998; он же. Метафизические и религиозно-этические искания И. А. Ильина // он же. История рус. философии. М., 2002. С. 467-497; Гулыга А. В. «Я живу только для России»: К 110-летию со дня рождения И. Ильина // Лит. Россия. М., 1993. 2 апр. С. 3-14; Кураев В. И. Философ волевой идеи // Ильин И. А. Путь к очевидности: [Сб.]. М., 1993. С. 404-414; он же. И. А. Ильин: Философия духовного опыта // История рус. философии. М., 2001. С. 497-509; Смирнов И. Духовный подвиг Ивана Ильина // ЖМП. 1993. № 3. С. 18-26; он же. Философия религии Ивана Ильина // Там же. № 11. С. 88-89; Социальная философия И. Ильина: Мат-лы рос. семинара. СПб., 1993-1995. 2 ч.; Кузовлева О. В., Болдина О., Бронникова Е. В. Материалы к биографии И. А. Ильина // Рос. архив. М., 1994. Вып. 5. С. 515-536; Лосский Н. О. История русской философии. М., 1994. С. 420-422; Цыганков Д. Б. «…Отличается редкой настойчивостью в труде и величайшей преданностью науке»: (Неск. штрихов к портрету молодого И. Ильина) // Правоведение. 1994. № 2. С. 86-98; idem . Beruf, Verbannung, Schicksal: I. Iljin und Deutschland // Archiv für Rechts- und Sozialphilosophie. B., 2001. Bd. 87. H. 1. S. 44-60; Grier Ph. T. The Complex Legacy of Ivan Il"in // Russian Thought after Communism: The Recovery of a Philosophical Heritage / Ed. J. P. Scanlan. Armonk (N. Y.), 1994. P. 165-186; он же. Спекулятивно-конкретное: Интерпретация Гегеля И. А. Ильиным // И. А. Ильин. Собр. соч. Доп. т.: Философия Гегеля. 2002. Т. 2. С. 520-548; «Наши задачи» И. Ильина и… наши задачи: Мат-лы конф. М., 1995; И. А. Ильин: Pro et contra: Личность и творчество И. Ильина в восп., док-тах и оценках рус. мыслителей и исследователей. СПб., 2004; Сохряков Ю. И. И. А. Ильин - религиозный мыслитель и лит. критик. М., 2004; Мальцева А. В. Религиозно-политический акт: Полит. философия И. А. Ильина. М., 2005; Киселев А. Ф. Иван Ильин и его поющее сердце. М., 2006; Зернов И. Н. Иван Ильин: Монархия и будущее России. М., 2007.
М. В. Никифоров
Если кто-нибудь доселе сомневался в автономности и непосредственности религиозного опыта, то процесс религиозного катарсиса, изображенный мной, может и должен погасить это сомнение. Никто не может заменить «меня» в «моем самоочищении»; никакой совет, никакое авторитетное руководство не могут угасить «мою» самодеятельность в этом деле; совет остается делом советующего, применение его доступно только «мне самому». Религиозный опыт и в особенности религиозное очищение требуют от меня духовного самостроительства. И самая помощь Божия, — всегда необходимая и благодатная, — предполагает мою свободную волю, невынужденное расположение моего сердца, сосредоточенность моего созерцания, словом — свободное обращение мое к Богу: сначала непосредственно к Его лучам, даруемым каждому из нас, потом — непосредственно к Нему, излучающему, зовущему и открывающемуся.
То, что человеку нужно для религиозного , есть именно религиозная самодеятельность, ибо Божие излучение и откровение даются всегда. Затруднение не в Боге, а в нас самих. Безразличие, пассивность, лень, земная страстность, жестокосердие, слепота, неумение, переменчивость, неустойчивость, отсутствие горения, недостаток воли и выдержки — все это присуще нам и должно быть преодолено в нас для того, чтобы совершилось необходимое.
А это необходимое состоит в пересмотре душевно-жизненных содержаний и в обновлении духовно-жизненных актов.
Надо, чтобы Божии лучи были открыты во всем и везде восприняты. Надо, чтобы они проникли во все слои души, сжигая пошлое и окрыляя душу к духовности. Надо, чтобы все жизненные акты человека прошли через некое очистительное и обновляющее согласование, — нисходя в душе к ее единому глубочайшему источнику и восходя в предметном плане к единому высочайшему Предмету, Богу. Процесс этот следует охарактеризовать двояко, — как душевное «нисхождение» и как предметное «восхождение», — но на самом деле это есть единый процесс, который Мейстер Экхарт описывал как «рождение Бога в душе»...
Тот, кто начнет проходить это души по огням жизни, рано или поздно, — и лучше раньше, чем позже, — заметит, что от каждого единичного постижения, осмысления или у зрения в душе остается некоторый след, не исчезающий и как бы «опускающийся вглубь». Дело не сводится к тому, что одна «проблема существования» или одна «сторона жизни» осмыслилась в свете Божьего луча, тогда как все остальные остались незатронутыми и самая глубина души пребывает погруженной во мрак. Напротив, каждая проблема жизни, переведенная на язык духа, вводит человека в новое, высшее измерение жизни, заставляет его предполагать и желать такого же обновления для других сторон бытия и, главное, пробуждает «око духа» в глубине души. Увидеть духовное можно только при помощи этого ока: от каждого огня жизни оно пробуждается, зрит, приемлет, очищается и крепнет. Таким образом, каждый акт религиозного катарсиса приводит в движение весь строй и уклад души, особенно тогда, если дело не ограничивается «теоретическим анализом» отвлеченной проблемы, а совершается силой сердечного и совестного созерцания и реально обновляет жизнь человека.
Если же мы представим себе, что такая катартическая работа становится постоянной и как бы «перепахивает» всю личную жизнь, наподобие того, как этого требовал Сократ от своих учеников, то мы поймем, что этот процесс создает действительное обновление жизни и, может быть, прямо «новую духовную личность» в человеке. И вот, основное, чего следует добиваться в этом обновлении — это цельность новой души.
Не следует ставить этому обновлению произвольные пределы: «этого» я не буду касаться; или: пусть такие-то содержания и такие-то акты остаются неприкосновенными для духа; или еще: «не могу же я отдать на такой суд и вынести на такой свет — все радости жизни и все сладости греха»... Всякая такая резервация ограничит, задержит или исказит религиозный катарсис души. Необновленные содержания образуют сначала «залежи» низшего сорта, потом сферу самоволия и самоутверждения, центр «активного сопротивления», «восстания» и, наконец, «гражданскую войну»... Необновленные акты быстро создадут особую, самостоятельную, вторую личность в человеке, и этот тягостный раскол рано или поздно приведет к духовно-, а, может быть, и душевно-разрушительным последствиям.
В предотвращение этого надо с самого начала признать, что человек религиозен лишь там, где он целен, и лишь постольку, поскольку ему удалось добиться в самом себе внутреннего единения и единства. Тот, кто признае́т Бога лишь одной частью души и духа, а другой или даже другими — не признае́т, тот не закончил своего душевного катарсиса: он остановился на распутии и не имеет основания считать себя религиозным человеком. Пока воды его жизни плещутся тихо, он будет держаться на их поверхности, и, может быть, даже он будет казаться и себе самому, и другим людям — «религиозным человеком». Но первое же волнение «жизненного моря» покажет ему, что он состоит во внутреннем расколе и что все дивные свойства религиозности не свойственны ему. Если же поднимется настоящий ураган и море начнет ежеминутно грозить ему «девятым валом», он тотчас же почувствует, что его «религиозность» была мнимой и что этой иллюзии пришел конец.
Итак: надо добиваться цельности для своего религиозного опыта.
Духовный и культурный кризис, ныне переживаемый христианским человечеством, возник из утраты им религиозной цельности. Нецельная религиозность есть слабая, колеблющаяся, исчезающая; она перестает вести, воспитывать и очищать человеческую душу; с ней начинают соперничать, ее начинают отстранять от культурного руководства иные силы души, иные акты человека; а так как религиозность, давая человеку лучшее, сама предъявляет к нему великие требования, а другие акты требуют меньшего и за то обещают «все», — человек, постепенно теряя вкус к лучшему, начинает двигаться по линии наименьшего сопротивления, по линии легчайшей кратчайшей и скорейшей в достижении... «Широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими» (Мф. 7:13 ).
Все основные силы души постепенно отрываются от религии, «секуляризируются» и начинают безрелигиозное существование. При этом роковое значение принадлежит не светскости их творчества, не независимости его от церковных предписаний, а безрелигиозности и противохристианскости этого творчества: ибо видимая автономия ведет их к бездуховности, к безбожию, к утрате религиозного опыта, к кризису и разложению культуры. Губительна не автономии религиозного опыта, а злоупотребление автономией в сторону оскудения и опошления.
И вот, «ум» «не подтверждает» религиозных догматов христианства, отвергает их, отвертывается от религиозного опыта и выдвигает свои рассудочные обобщения.
Сердце начинает стыдиться христианских состояний, — доброты, смирения, покаяния, умиления, совестных порывов, — черствеет и отмирает, и именно поэтому предается злобе, зависти, ненависти и разврату. Воля отвертывается от христианских целей и, руководствуясь рассудком и бессердечием, выдвигает свои цели, от осуществления которых стонет и содрогается современное человечество. Воображение перестает служить духовному созерцанию и предается чувственному произволению, капризу, похоти и разнузданию. И все эти силы начинают творить по-своему новую «культуру», — «культуру» содержательного разложения и формальной тирании.
Цельность духа утрачена, творчество перестает быть глубоким и органическим; начинается эпоха распада, разброда, беспредметности и смуты.
Истинная религиозность отличается именно тем, что она требует духовной цельности и потому призвана целить всякий распад и разброд. Это отнюдь не означает, что религия ведет к тоталитаризму, как это мы видели исторически у Савонаролы во Флоренции, у Кальвина в Женеве и в других религиозных сектах. Религия вообще не есть внешне принудительный порядок; она дорожит человеческой свободой, т. е. духовной добровольностью и самодеятельностью человека. Цельность, которую я имею в виду, есть внутренний строй и уклад души, добываемый человеком именно в порядке этой духовной добровольности и самодеятельности. Религиозный дух ищет внутреннего единства и органической согласованности; это я и называю «цельностью».
Поэтому возрождение настоящего религиозного опыта, как оно предносится мне в будущем, должно преодолеть эти больные внутренние разрывы и расколы, из которых растет культура последних столетий. Вера и разум; сердце и ум; ум и созерцание; созерцание и сердце; сердце и воля; воля и совесть; совесть и инстинкт; инстинкт и разум; дела́ и вера — все эти и другие возможные противопоставления и расколы образуют сущие раны в единой и священной ткани духа. Мы знаем, что человеческая душа может жить, путаясь, распадаясь и изнемогая в таких противоположностях; мало того, она способна в порядке душевной болезни разделяться в человеке и образовывать две исключающие друг друга «полуличности» (шизофрения, паранойя). Но религиозный дух к этому не способен; он этого не приемлет и с этим не примиряется.
Среди даров, которые религия несет человеку, имеется дар органической цельности духа. И если душа человека лишена этого дара, то это означает, что ей надлежит продолжать свое духовное очищение и что ей предстоит еще дорасти до настоящей религиозности.
Поэтому все перечисленные нами силы необходимы в религиозном опыте; и все они должны не просто «участвовать» или «соприсутствовать» в нем, но срастись в единый и целостный духовный акт.
Так, религиозный человек не может мириться с тем, что он верит во что-то, отвергаемое его разумом; или с тем, что разум его утверждает нечто такое, против чего восстает его вера. Если он примирится с этим, тогда он будет слабо веровать и робко мыслить; вера его будет под цензурой законно восстающего разума, а разум его будет под анафемой законно отвергающей его веры; сам же он будет вековечным изменником и предателем: то изменником своей веры, то предателем своего разума. И потому он будет — то осуждать себя за свою веру, то подавлять в себе свои разумные воззрения. Он не будет доверять ни своему разуму, ни своей вере; и кончит тем, что не будет доверять самому себе и потеряет к себе уважение.
Теория двух «параллельных», — различных или противоположных, — истин, к которой склонялись Шаррон и Монтень, психологически понятна в своем возникновении; это был компромисс, спасавший «разум» от преследования католической церкви и в то же время не порывавший окончательно с церковной догматикой; но в духовном отношении эта теория была наивна и беспомощна. Она предлагала религиозному человеку духовную шизофрению как способ жизни; или же — некий «бухгалтерский» самообман в верованиях и убеждениях. Две истины, — одна религиозная, неприемлемая для разума, а другая разумная, неприемлемая для религиозного опыта и веры, — значит ни одной истины; это означает неисцелимый раскол в духе; двоевластие, с перемирием в гражданской войне духа с самим собой. Эта гражданская война узаконялась как способ жизни: рано или поздно она разразилась бы и привела к окончательному отвержению или веры, или разума, или и веры и разума вместе.
То, чего надо добиваться, есть не просто «примирение» веры и разума или синтез их учений, а тождество веры и разума. Вера должна стать разумной верой, а разум должен стать верующим разумом.
Для этого идея разума должна быть расширена, углублена и окрылена. Разумная мысль совсем не прикована к чувственному опыту как своему якобы единственному источнику: есть еще опыт нечувственный (психология, логика, математика) и сверхчувственный (духовный). Разум прав, когда он требует и ищет достаточных оснований в опыте; он остается разумом и тогда, когда ищет этих оснований в нечувственном и сверхчувственном опыте. И тогда он становится верным и драгоценным орудием веры: вера делается разумной верой, противоположность снимается и раскол в духе предотвращен.
Соответственно с этим вера должна быть прикреплена к идее достаточного основания и к религиозно-предметному опыту. Нельзя относить к вере всякое суеверие, пустоверие, легковерие и все аутистические фантазии на религиозные темы, которыми она психологически и исторически окружена. Нельзя строить веру на страхе, на вожделении, на расчете, на жадности и на других инстинктивных побуждениях души. Нельзя строить веру на изнеможении разума. Нельзя «спасать» богооткровенные истины, которые разум еще не умеет оправдать и принять, посредством отречения от разума: «верую именно потому, что мой разум изнемог» («credo quia absurdum»). Разум есть высокий и светлый Божий дар, а не соблазн, идущий от грешной и богопротивной «человечины»; и не искушение, исходящее прямо от диавола. Вера не смеет быть ни слепа, ни легка, ни глупа. Ни слепота, ни легкость, ни глупость не ведут к Богу. И то «безумие» и «юродство», о которых пишет апостол Павел в первом послании к Коринфянам (1 Кор. 1:18-25 ), есть безумие и юродство (и «соблазн») только для слепых иудеев и для непросвещенных язычников. Толковать эту вдохновенную иронию апостола в буквальном смысле, как отречение христианства от разума — было бы неверно и опасно и противоречило бы всем разумно-апологетическим трудам и писаниям как самого Павла, так и всех отцов церкви. Ибо все они утверждали именно за христианским учением высшую зрячесть, глубину и разумность.
Слепая вера будет неизбежно строиться на страхе и уведет в нечистые сферы души. Легкая вера будет прилепляться ко всякому субъективно импонирующему или подкупающему вздору и уведет от Бога. Глупая вера угасит в себе все критерии удостоверения и очищения. Из всего этого возникнут только гибельные соблазны.
А между тем религиозная вера не есть вопрос личного «вкуса» или «произволения» и не есть вопрос второстепенного «приукрашения» жизни вроде комнатного фарфора или цветника в саду; это есть вопрос всей жизни, всей судьбы человека, вопрос земной смерти и, может быть, посмертной гибели. Исключить разум из решения такого вопроса — значило бы поистине лишиться разума. Только в несчастный час жизни может прийти человеку на ум — доверить всю судьбу своего духа безразумной слепоте, легкомысленному противоразумию или безответственной глупости. И все это — в пределах христианства, парящее благовестие которого начинается словами «В начале был Разум» (Ин. 1:1 ): «"Εν ἀρχη̨̃ ἠ̃ν ὁ λόγος»...
Нет, вера может и должна иметь достаточное основание, и в обретении его разум служит ей незаменимую службу, — но, конечно, разум, а не просто рассудок, слепой ко всему, кроме чувственного опыта и формальной логики! Это достаточное основание вера должна находить в религиозно-предметном опыте со всей его духовностью, созерцательностью и сердечностью; и разум призван содействовать этому, а не противодействовать. В результате этого разум станет верующим разумом, приобретя всю личную силу и все религиозное достоинство веры; а вера станет разумной верой, приобретя всю убедительность и всю терпимую мудрость разума.
Не может настоящая религиозность примириться и с другими расколами и оскудениями в своем акте: нельзя отделять сердце от ума и созерцания, и созерцание от ума и от сердца.
«Религия» без сердца известна нам из истории, но это была или доктрина бессердечного ума (отвлеченная, дурная философия), или система бессердечной воли (римская традиция, сначала — языческая, потом — католическая), или же произвол бессердечной фантазии (религии страха и свирепых богов). Всюду, где чувствилище исключается из религии, «приятие сердцем», оказывается невозможным и признается ненужным; и вследствие этого, вместе с ним — невозможной или ненужной оказывается и настоящая молитва. Тогда молитва сводится или к юридически-точному произнесению сакральных слов, к совершению сакральных телодвижений и принесению сакральных жертв, так, чтобы все это принуждало бога (традиция языческого Рима); или же к магическому заклятию страшных божеств, которые «связуются» магией «молитвы», «не смеют» вредить человеку и вынуждены ему помогать (демонология). Настоящая же молитва становится просто неосуществимой, ибо она есть горение боголюбивого сердца; и в этом горении сердце не может быть заменено — ни усилиями ума, ни напряжениями воли, ни взлетами фантазии.
Но это горение боголюбивого сердца не может предоставить уму и воображению оставаться в состоянии безразличия и теплопрохладности: оно охватит и их своим пламенем и вовлечет их в процесс своего горения.
Ум, оставшийся вне сердечной молитвы, будет постоянно перебивать ее своими холодными соображениями или отвлеченными мыслями, не имеющими никакого отношения к молитве и к Богу. Он сохранит в своем распоряжении целые слои или запасы душевной энергии, занимая их другими, небожественными содержаниями и не давая себе раствориться в сердечном пламени. Обособляясь от центрального сердечного чувствилища, ум сохранит форму трезвого и пошлого рассудка и не станет тем разумом, который православная аскетика помещает в самую глубину сердца. И молитва может стать от этого не только безразумной (вроде молитвы трех анахоретов у Толстого «Трое Вас, трое нас, помилуй нас»), но и пошлой (вроде молитвы Николая Ростова на охоте о том, чтобы «матерый волк» «вылез» именно на него) и даже кощунственной (молитва злодея о помощи ему в его злодеянии). Во всяком случае она будет духовно не на высоте.
Человек молится совсем иначе, если сердце его нашло свою разумность и утвердило ее в себе, а разум принял в себя огонь сердца и получил его интенсивность; но тогда человек и мыслит совсем иначе. Разум становится воистину «боголюбивым», по слову Антония Великого, и человек узнает на опыте то, что Спиноза описывал словами «amor Dei intellectualis» (интеллектуальная любовь к Богу). Свет разума соединяется с горением сердца — и человек научается новой интенсивности бытия. Этот свет разума не позволит сердцу молиться о недостойном, вздыхать о небожественном, просить о пошлом и грешном, а боголюбивые размышления разума приобретут ту силу сердечного зрения, художественного вчувствования, духовного «перевоплощения», о которых формальный рассудок ничего не знает и не смеет даже мечтать. Молитва станет разумно-сердечным парением, а разум станет молящейся мыслью.
Что же произойдет с воображением, оставшимся вне сердечной молитвы? Оно пойдет своими путями и будет заниматься своими содержаниями, отвлекая внимание человека от молящегося чувствилища, перебивая молитву посторонними, может быть, соблазнительными образами и лишая ее духовного присутствия. А сердце, не сумевшее вовлечь воображение в свое пламя, не сумевшее превратить его в религиозное созерцание, предоставившее ему скитаться по земным полям и соблазнительным углам жизни, будет тщетно надрываться в слепой молитве и быстро впадать в изнеможение от рассеянности.
Человек молится совсем иначе, если сердце его созерцает тот божественный Предмет, к которому оно обращается. Иначе — не только потому что самовольное воображение не рассредоточивает его и не прерывает его; но особенно потому что воображение, ставши духовным созерцанием, осуществляет, направляет и напрягает религиозную интенцию души. Тогда дух не только любит Бога, но и видит Его, видит Его сверхчувственно, как духовное совершенство, и пытается вообразить его чувственно, для чего икона служит ему художественным пособием. Человек созерцает то, что любит, а любит — духовное Совершенство; созерцание идет из сердца и становится сердечным созерцанием, а сердце приобретает всю силу духовного воображения и становится созерцающим сердцем.
Уже в обычной жизни человек смотрит на любимый предмет иначе, чем на безразличный или отвратительный. Если это любовь чувственная, то человек «видит» неверно, искаженно, иногда даже до полного ослепления. Если же это любовь духовная (не «по́милу хорош, а по́хорошу мил»), то любовь придает человеку ту повышенную зоркость, о которой холодное сердце не имеет никакого представления: силой вчувствования и художественного отождествления человек способен приближаться к настоящему «ясновидению», не в смысле призракови́дения (всегда граничащего с иллюзией или галлюцинацией), но в смысле верного проникновения в предметную самосуть.
Подобно этому человек мыслит совсем иначе, если его мысль приобретает созерцающую силу. Отвлеченное мышление мыслит безóбразные понятия, тождественные, внутренно не противоречивые, которым присуще неизменное содержание и классифицируемый объем. Созерцающее же мышление созерцает или смыслы, жизненно ориентированные на конкретных образах (чувственных, почерпнутых из внешнего мира, и нечувственных, почерпнутых из мира душевного), или же смыслы, созерцательно сросшиеся с одноименным образным составом, как это мы видим, например, у Платона и Гегеля.
Мыслить Бога как отвлеченное понятие есть дело мертвое и бесплодное; оно ничего не может дать кроме релятивистических конструкций и соблазнов. Богомыслие будет только тогда на высоте, если оно будет в то же время боголюбивым созерцанием. Вот почему дедуктивная теология, «построяемая» в отвлеченном порядке на текстах писания, несет с собой мертвящее дыхание и опустошает души и сердца. Мысль о Боге должна родиться из созерцающего сердца; она должна быть несома живой любовью, видящей любимый Предмет; она должна быть любящей мыслью, лучи которой, простираясь к Богу, ищут того духовного, «художественно-религиозного» единения с Ним, которое знакомо великим подвижникам и философам. Мертвая отвлеченность не доходит до Бога, ибо Бог не есть «тождественное себе и внутренно непротиворечивое понятие». И те, которые пытаются истолковать так учения Спинозы и Гегеля, не понимают в них ничего.
Целостный религиозный акт не может и не должен исключать мысль. Но он не может состояться, если мысль не научится созерцать из любви. Это единение мысли, любви и созерцания может сложиться в акты различного строения, в зависимости от того, что именно человеку удается, простое сотрудничество этих способностей с первенством одной из них, или же слияние их, и притом слияние всех трех, или же каких-либо двух из них, и каких именно: слияние мысли и созерцания, или мысли и сердца, или сердца и созерцания, с подчинением оставшейся способности двум слившимся. В зависимости от этого богомыслие примет характер преимущественно философический, или религиозный, или «мистический».
Для осуществления цельного религиозного акта подобное этому единение сил должно сложиться в человеке и по другой линии: сердце — инстинкт — совесть — воля — дела жизни.
Сердцу легче всего соединиться с инстинктом, потому что ему состояние «любви» присуще особливо. Большинство людей, по-видимому, не умеют даже отличить любовь сердца от «любви» инстинкта, до такой степени чувства этих людей безотчетны и вырастают из потребностей, желаний и страстей бессознательного. Эта близость сердца и инстинкта, — т. е. духовного чувствилища человека и его инстинктивного влечения, — является для религии сразу великим соблазном и великим облегчением. Соблазном — тогда, когда влечения и страсти овладевают чувствилищем человека и начинают господствовать в его сердце; облегчением — тогда, когда духовное чувствилище человека овладевает его влечениями и пробуждает в инстинкте его духовную глубину.
Преобладание влечений и страстей может иметь два различных вида и привести к различным (и все же отрицательным) последствиям. В первом случае инстинктивные влечения поглотят чувства человека и погасят их духовность: человек будет вести чувственно-страстную и безрелигиозную жизнь; он будет жить без духа и погрязать в грехах и в пошлости. Во втором случае человек внесет незаметно для себя дыхание чувственных страстей в религиозную жизнь сердца, искажая ее содержания, ее образы, ее законы и цели. От этого духовное получит искаженные или даже извращенные формы чувственной страстности, чистое станет нечистым, значительное — пошлым, божественное — слишком человеческим. На этом пути соблазнов религия может быть искажена до конца.
Совсем иное начинается в душе, если духу сердца удается пробудить духовность инстинкта и соединиться с нею. Эта инстинктивная духовность, пробужденная в детстве Божиими лучами, пронизывающими мир и человека, может и должна определить всю судьбу человека. Нет ничего значительнее в личной жизни человека, как прикрепление его инстинктивного радования к божественным предметам, содержаниям и состояниям. Воспитатель, которому удалось достигнуть этого в раннем детстве воспитываемого ребенка, является его сущим благодетелем. Тогда инстинкт ребенка одухотворяется. Плененный божественным, он ищет его своим духовным оком, находит его и укореняется в нем. Тогда человеческий инстинкт преодолевает в себе данную ему от природы «волчью стихию»; он как бы слагает с себя звериную шкуру, ибо уже не хочет и не может жить «волчьим» естеством и совершать в жизни «волчьи дела». Он ищет радости, и простое наслаждение не удовлетворяет его. А радость он находит в Божиих лучах, которые он повсюду ищет и открывает.
Тогда любовь инстинкта и любовь сердца сливаются воедино, встретившись в духе, и обращаются к Богу. Отсюда возникает необычайная интенсивность духовных чувствований и в то же время в человеке пробивается родник неисчерпаемой, неподдельной доброты. То и другое объясняется удвоением источника: духовность сердца не встречает противодействия в животности человека, напротив, она усиливается духовностью инстинкта; и доброте сердца нет надобности преодолевать трусливое и жадное себялюбие инстинкта, напротив, она усиливается его духовно осмысленной и облагороженной любовью. И вот, вся эта сосредоточенная сила духа, любви и доброты вливается в религиозность и питает ее собой.
Это единение сердца с инстинктом облегчается особенно тем, что вопреки общераспространенному мнению, человеческий инстинкт способен к целому ряду духовных актов высокого и даже высшего значения. Сюда относятся: совесть, художественный вкус, правосознание, любовь к родине, национальное чувство и молитва. Правда, если эти акты сохраняют чисто инстинктивный характер, если они остаются изолированными в бессознательном, если духовность их не встречает сочувствия, содействия, осмысления, очищения и воспитания со стороны остальных духовных способностей человека, то они легко вырождаются и принимают мучительные или больные формы. Тогда совесть сводится к периодически пробуждающимся «угрызениям», которые могут не только отравить человеку жизнь, но и довести его до психического недуга. Художественный вкус начинает смешивать выбор эстетически-совершенного с выбором «приятного-нравящегося» и вступает на путь уклонений и заблуждений. Правосознание теряет свое верное направление (стремление к свободе, справедливости, добру и духу) и становится орудием животного самоутверждения. Патриотизм извращается в какое-то «внеэтическое исступление»; национализм — в безвкусную и беспредметную гордыню и воинственный империализм. А молитва принимает формы элементарного своекорыстного выпрашивания (а в некоторых религиях — прямо магического вымогательства) и притом — в деле самого пошлого быта.
И тем не менее все эти акты присущи человеку именно как инстинктивному существу и могут приходить в движение помимо сознательных намерений, усилий и руководства — даже вопреки всему этому. Зато согласованные с сознательной духовностью человека, пользуясь ее сочувствием, содействием и руководством, эти акты получают всю нравственно-разумную и духовно-целевую верность и сохраняют всю силу, гибкость и, может быть, страстность инстинкта. Совесть становится главным положительно-динамическим руководителем жизни; художественный вкус развертывает свои безошибочные творческие интуиции; правосознание изливается в целостный социально-политический характер; патриотизм становится источником творческого героизма; национализм освобождается от всех своих соблазнов и начинает верно строить дух народа и верно вести его историческую судьбу; а молитва становится высшим и целостным взлетом человеческой души.
В частности, особое значение в создании целостного религиозного опыта принадлежит именно совести. С точки зрения психологии — совесть есть явление иррационально-инстинктивное: непреднамеренное и непроизвольное, подсознательное, немыслящее, бессловесное, сильное, как настоящее инстинктивное влечение, «самовольно» выступающее, неотвязно преследующее, способное эмоционально вспыхнуть, погасить все «трезвые» соображения, отменить все поставленные цели, сломить волевое противление и бросить человека в опасность или даже на смерть. С точки же зрения философии и религии это есть одно из самых духовно сильных, значительных и безошибочных побуждений человека.
И вот, объединение сердца с инстинктивной духовностью создает в человеке именно то сочетание сил (сердца, инстинкта и совести), которому воля подчиняется естественно и незаметно и которое должно определить жизненные дела человека.
Есть люди с сильной волей — инициативные, как бы «заряженные» жизненной целью и все время «разряжающиеся» поступками, «идущие», «ведущие», упорные до конца; и есть люди со слабой волей, живущие не решениями, а «настроениями», фантазиями и мыслями. Но это волевое начало в человеке есть начало «формальное», т. е. характеризующее только активную энергию его, а не те жизненные содержания, на которые направлена и во имя которых изживается эта энергия. Воля должна почерпать свои цели, слагать «линию» своих решений и совершать выбор своих средств, исходя из иных, более глубоких и содержательных источников жизни, чем она сама: из инстинкта, сердца, воображения и мышления. И вот, когда в человеке слагается единение сердца, инстинктивной духовности и совести, то содержательное направление воли оказывается в значительной степени предрешенным; а если такое сердце соединится и с созерцанием, и с разумом — то направление воли будет предрешено окончательно.
Воля человека желает того, что «любят» его инстинкт и его сердце. Человек ничего не любящий и слабовольный — рискует привести свою душу в состояние «Буриданова осла», погибающего между двумя жизненными стогами сена. Человек ничего не любящий и одаренный сильной волей — превратит свою жизнь в цепь капризов, беспредметных произволений и своекорыстных жестокостей или же станет рабом чужой воли, подчинив ей свой волевой «мотор». Любовь чисто инстинктивная сделает человека «медиумом» его собственной животности. Но любовь одухотворенного сердца, соединившаяся с духом инстинкта и с совестью, откроет человеку настоящий жизненный путь.
Этот жизненный путь непременно выразится в поступках и «делах». Ибо все те внутренние, пробуждающие и побуждающие силы духа, которые у современного нерелигиозного человека пребывают в бессилии, в разброде и растерянности, окажутся соединенными, взаимно укрепленными и определяющими. Сердце, горящее о Боге; дух инстинкта, плененный Его совершенством; совесть, подвигающая человека к совершению совершенных поступков; воля, вовлеченная в этот поток активного чувства и усвоившая его содержания; созерцание, интенционально сосредоточенное на божественном Предмете; разум, льющий свой богодарованный, Богом укрепленный и вдохновленный свет на всякое содержание; и, наконец, вера, возникшая в этом целостном пламени — не могут ни покоиться без дел, ни резонировать всю жизнь о том, спасется человек делами или не спасется. Дела суть как бы живое дыхание веры, ее необходимое проявление, ее осуществление. Вера без дел — есть слабая вера, половинчатая, «мертвая» (Иак. 2:17,20-26 ); она есть неверие. Верующий человек будет творить дела жизни с той органической необходимостью, с которой дерево цветет и дает плоды. Именно поэтому сказано в Писании: «по плодам их узнаете их» (Мф. 7:16,20 ). Человек с цельной верой совершает свои дела совсем не для того, чтобы «оправдаться» или «спастись», а потому что он не может иначе: он творит закон своего боголюбивого сердца и своей совести. Он не может иначе; и не хочет иного. Иначе он и хотеть не может; но он и не хотел бы иначе мочь. И это есть как раз то самое, что он должен. Но делает он это совсем не из «чувства долга» и не из уважения к нему, и вообще не из моральной рефлексии, как учил Кант, совершенно оторвавшийся от христианства и от Евангелия. Он делает это из целостной веры и из цельной любви. И в этом он прав перед лицом Божиим.
Вот, что я имею в виду, когда говорю о цельности религиозного опыта и о цельности религиозного акта. В этом опыте должны участвовать все духовные силы человека; а не духовные — должны служить духовным, «неся» и «питая» их. В этом акте все духовные силы человека должны органически срастись в единство, для кого нет и не может быть общеобязательного рецепта, ибо каждый человек может находить и осуществлять его по-своему; он и призван к этому, и никто не должен мешать ему или запрещать ему это искание. И если кто-нибудь не найдет этого акта и уйдет из жизни, не осуществив эту цельность, то, уходя, он может быть уверен, что шел по единственно верному пути и совершал свое назначение. Ибо «in magnis et voluisse sat est»: желавший великого — жил великим и приобщался к великому, даже и не осуществив его.
Если же это единство удается человеку, то молитва его поднимается на истинную высоту: молится его сердце, исполненное любви к Богу; молится его созерцание, как интенциональный порыв к Богу; молится его разум, отдавший свои лучшие силы на подготовку этой молитвы; молится его инстинкт, как чистая радость Божиим лучам; молится его воля, возносясь и домогаясь осуществления Совершенства. И сам он становится, хотя бы на миг, «неопалимой купиной», поглощающей Божий огонь и посылающей свой свет в мир. Такая молитва есть живое средоточие всей прошлой, религиозно очищавшейся жизни, и в то же время — живое вступление к предбудущим делам.
И понятно, что от такого религиозного акта жизнь не может не обновиться: и личная, и общественная; и трудовая, и политическая; и нравственная, и умственная; и художественная, и научная. И Церковь обновится; и теология станет иной...
Так, в науке возродится то живое и глубокое чувство тайны, которое вело всех гениальных ученых; чувство благоговейного предстояния Предвечному Создателю и чувство касания к Его премудрости... Ученый опять будет руководиться не любопытством и не честолюбием, а любовью к Совершенству и к своему Предмету. Он поймет ответственность своего служения и его совестную природу; и, руководясь не только наблюдением, но и созерцанием и сердцем, выработает новый акт научного познания.
А в государственности обновится важнейшее, что ее зиждет, именно акт духовного правосознания. Тогда стихнет развязное посягание полуобразованных «умов» и вступят в свои права идеи служения и ответственности. Люди поймут всю несправедливость равенства и всю невозможность произвольно уравнять всех, и именно через это и после этого найдут дорогу к настоящему братству. Все обновится: чувство права, чувство обязанности, чувство запретности; суд и голосование... Люди поймут, в чем состоит христианская идея собственности и что есть истинная «социальность»...
И так — во всем...
Ибо религиозно-цельному человеку открывается такое, что остается закрытым и недоступным для нецельного.
Аксиомы религиозного опыта
